Она не знала, что с ней происходит. Возможно, ей удалось поспать, хотя уверенности в этом не было. Она понимала, что уже не идет, но не могла сообразить, сидит или стоит. Одно не вызывало сомнений: над бесконечным пространством песчаных дюн вставало солнце. Не имели значения даже голод и жажда. Реальны были только небо и песок.
— Амелия, — произнесла она, сама не зная зачем. Лишь спустя очень много времени она сумеет вспомнить, что это ее имя. Одежда висела на ней клочьями. Она начала кое-что припоминать. В ушах опять зазвучали крики, эхом прокатывавшиеся по крепости. Ее почему-то никто не преследовал. Им в лапы угодил Жан, и они успокоились. Теперь важны были только песок и небо.
В памяти осталась одна крепость. У Амелии не было теперь ни прошлого, ни будущего.
Спустя некоторое время она увидела караван. Чтобы понять, что это именно караван, ей пришлось долго щуриться. Пока она сообразила что к чему, караван почти исчез из виду. Это была вереница верблюдов и четверо-пятеро погонщиков в черном. Она бросилась за караваном, не соображая, зачем так поступает. Обмотанный в черное рослый погонщик невозмутимо посмотрел на нее.
— Возьмите меня с собой! — крикнула она по-французски, почему-то решив, что будет понята. Она не знала, где выучила этот язык. Он появился у нее в голове из пустоты. Раз так, значит, она француженка.
Погонщик показал жестом, что не понимает. Она указала на караван. Погонщик долго смотрел на нее, потом пожал плечами, ткнул пальцем в верблюда и помог ей устроиться на седле. Запах животного подействовал на нее умиротворяюще. Позади себя она нащупала какие-то тюки, накрытые одеялами. Вспомнив про свой голод, она нашла под одеялом пучок травы, вперемешку с цветками и поднесла к лицу, чтобы понюхать. Погонщик отнял у нее цветы, шлепнул по руке и спрятал пучок под одеялом. Его упрек был произнесен на совершенно незнакомом ей языке.
Видимо, цветы представляли какую-то ценность. Погонщик продолжал поносить ее, но она в ответ подняла глаза к небу и зачем-то произнесла:
— Амелия.
Погонщик обреченно махнул рукой и повел верблюда в дюны. Женщина закрыла глаза и погрузилась в забытье.
Проснулась она от солнца, заглянувшего в окно. Она не знала, сколько времени проспала. Она находилась в маленькой комнате, на циновке посреди голого пола. Стены были завешаны тканью с вышитыми узорами. На ней была черная одежда, как на погонщиках каравана. Она просунула руку под черную материю и обнаружила, что на ее европейскую одежду никто не покусился. Только грудь оказалась крепко перемотана черной тряпкой поверх рубашки. Она облегченно растянулась на циновке и снова уснула.
Ее разбудил стук в дверь. Она продолжала лежать, не отвечая на стук. В конце концов незнакомцу за дверью надоело стучаться. Воцарилась тишина.
Она почувствовала, что сейчас умрет от голода. Тем не менее она не могла пошевелиться.
Внезапно она вспомнила, что ее зовут Амелией. Отец звал ее “Эми”, остальные — полным именем. Другие воспоминания оказались слишком смутными. Вкус торта, запах кожи в новом автомобиле, голос президента Трумэна по радио, сообщения о ядерной бомбардировке Хиросимы. Хриплая ругань по-французски, чужое зловонное дыхание, острая боль. Потом все исчезло, оставив только сон и тело, сморенное сном. Почесав голову под тюрбаном, она удивилась, что у нее такие короткие волосы. Раньше они тоже не были длинными, но не до такой степени. Сначала она запаниковала, потом ей стало любопытно, зачем ее остригли.
В дверь опять постучали, но не стали входить, не получив ответа. Спустя целую вечность, к ней вошла, не постучавшись, девушка с полузакрытым лицом. Услужливо согнувшись, она поставила перед Амелией поднос с едой. Амелия вспомнила, что изголодалась до полусмерти.
Она подняла маску со рта на глаза. Голод был таким неистовым, что она не позаботилась поправить маску. Ничего не видя, она набивала рот грубым хлебом и зерновой кашей, пропахшей дымом, действуя руками. Ей было нехорошо, но она продолжала насыщаться, запивая еду водой из металлической кружки. Вода имела тухлый вкус. Ей предлагался также чай, но сейчас такие изыски ей были ни к чему.
Все время, пока Амелия ела, девушка не спускала с нее глаз, стоя рядом на коленях. Амелия вспомнила, что всю жизнь боялась, когда другие наблюдали, как она ест. По этой, а также по ряду иных причин она была так худа. Это воспоминание ее не касалось, словно она находилась в кино.
Набив живот, она опять упала на циновку, не убирая с глаз маску. Оргия обжорства лишила ее последних сил. Девушка схватила тряпку и намочила ее водой из кувшина. Взяв Амелию за руки, она принялась вытирать с них прилипшие зерна и хлебные крошки. Покончив с руками, она занялась ее лицом. Особое внимание было уделено рту. Маска по-прежнему оставалась на глазах, рот не был прикрыт. У Амелии не было даже сил снять маску, чтобы толком обрести зрение. Из-под маски она видела подбородок девушки и ее слегка приоткрытый рот. Потом девушка немного сдвинула повязку и заглянула Амелии в глаза. Амелию охватил испуг, и девушка, заметив это, вернула ее маску на прежнее место. Очистив от остатков еды ее рот и подбородок, она взялась за горло. Амелии было приятно чувствовать, как по ее лицу и шее скользит влажная ткань. Еще немного — и ее охватило неуместное при данных обстоятельствах желание. Кажется, она не испытывала ничего подобного уже не один месяц, если не считать солдатика-француза в форте...
Память отказывалась повиноваться. Женщина завладела всеми ее чувствами. Неожиданно на ум пришла женщина, предшествовавшая ее последнему любовнику... Впрочем, та женщина была школьной учительницей, и Амелия постыдилась заходить с ней слишком далеко. Сейчас она, не управляя своими действиями, целовала незнакомую женщину сквозь вуаль, чувствуя тепло ее губ и податливость языка. Женщина ответила Амелии не менее пылким поцелуем. Потом она убрала со своего лица вуаль. Амелия так и не обрела зрения, но от этого было только приятнее втягивать в рот горячие губы женщины и принимать ее скользкий язычок. Амелия притянула ее к себе. Женщина словно только этого и ждала.
Медленно и бесстрастно она стала развязывать на себе шнурки, приоткрывая тело. Взяв руку Амелии, она положила ее себе на грудь. Амелию опять охватил страх, хотя она не понимала, чего боится. Разве такое поведение опасно? Она сжала грудь женщины и стала ее ласкать, чувствуя, как с каждой секундой затвердевает сосок. Лежа в темноте, она теряла сознание и уже не представляла себе, что такое грудь и сосок. Тонкие пальцы женщины оказались у нее на затылке, она притянула ее с себе. Губы Амелии сомкнулись вокруг соска.
Она не знала, сколько времени не выпускала изо рта сосок. Вожделение постепенно утихало. Ей по-прежнему не хотелось выпускать женщину из объятий, однако похоть сменилась ломотой во всем теле, и теперь было довольно просто сосать женщине грудь и позволять ей гладить себя по голове. Потом женщина улеглась с ней рядом и, проведя грудями по ее губам, стала целовать ее, медленно заползая рукой ей под одежду. Амелию охватила паника. Сама не зная, чего боится, она схватила женщину за кисть и отчаянно замотала головой.
— Нет, нет, не хочу! — При этом она отдавала себе отчет, что говорит неправду.
Женщина ничего не поняла и не прекратила возни с одеждой Амелии. Стараясь ее убедить, она слегка высунула язык. Амелия изогнулась в сладострастной судороге, но в следующую секунду еще яростнее замотала головой и властным жестом велела незнакомке удалиться.
Женщина деловито привела в порядок свою одежду, взяла поднос и вышла. Амелия осталась лежать с навернувшимися на глаза слезами. Она не помнила в точности требований рафинированного нью-йоркского общества, не позволяющих двум женщинам заниматься любовью, но твердо знала, что не может этого допустить.
Амелия находилась в полузабытьи. Она уже начала забывать про женщину, но на нее помимо ее воли все время накатывали волны вожделения, заставлявшие ее извиваться на циновке. Несколько раз ее приходили кормить и поить. Она уже научилась не пачкаться, поэтому туалет после трапезы занимал меньше времени. Всего Амелию обслуживали три разные женщины, одинаково красивые, но сильно отличающиеся от нее. Всякий раз после омовений Амелия кидалась целовать женщину, пожирать ее язык и оглаживать ее тело. Однако ни одна из трех так и не смогла склонить ее к любви: некая внутренняя сила не позволяла ей этого, запрещая идти на поводу желания.
Проснувшись в очередной раз, Амелия почувствовала запах сандалового дерева и мускуса. Она лежала в кромешной темноте. С ее рта сдвинули маску. Кто-то принялся ее целовать — на сей раз это был мужчина. Наслаждаясь вкусом его языка, она отдалась своему вожделению и с растущим энтузиазмом сказала себе, что ею сейчас овладеют. Ей хотелось, чтобы это совершилось побыстрее. Она не могла вспомнить цвет глаз родной матери, свой адрес на Лонг-Айленде и имя человека, с которым приехала в эту страну, зато инстинкт подсказывал ей, что подчиниться этому мужчине не значит предаться разврату, в отличие от однополой любви, угрожавшей ей прежде. Сейчас она знала, что обязана подчиниться, уступить, отдаться.
Выгнув спину, она подставила ему губы. Его шершавые руки принялись шарить по ее одежде, распахивая ее все больше. У нее кружилась голова. Когда была высвобождена ее грудь, до того крепко перевязанная, она почувствовала восхитительную свободу. Мужчине пришлось повозиться с ее брюками и рубашкой — можно было подумать, что он впервые сталкивается с подобной одеждой. Тем не менее Амелия не стала ему помогать. Она лежала неподвижно, не столько отдаваясь ему, сколько позволяя готовить себя к любви и не желая нарушать очарование бездеятельности.
Брюки и рубашка присоединились к черному платью, уже валявшемуся на полу. За ними последовало ее нижнее белье. Она задохнулась от запаха сандалового дерева. Когда ладони мужчины легли ей на груди, она издала стон. Его ласки были настойчивыми, но в то же время нежными, словно она, безраздельно принадлежа ему, оставалась очень важной особой. Амелия все еще была слепа, зато ее рот был открыт. Прежде чем раздеться самому, он наградил ее поцелуем. Потом он улегся сверху и овладел ею руками, телом, ртом. Он не оставил без внимания ни одной, даже самой крохотной частички ее естества; начав с груди, он перешел ко рту, потом занялся животом, спиной, ягодицами, проник в нее пальцами. Амелия все еще сохраняла неподвижность, наслаждаясь всеми своими ощущениями, особенно теми, которые вызывали у нее его умелые пальцы, оказавшись внутри. Потом он притянул ее голову к своему животу. Полностью подчинившись ему, она, все еще ослепленная повязкой, обхватила губами его напрягшийся столб.
