"Алена, ты не спишь? Не знаешь, где мать?"
Как он догадался, что я дома?- удивилась Алена, но тут же сообразила - пальто ее висит на вешалке.
- Я не знаю. Я только что пришла,- ответила Алена, открывая дверь и, встретив взгляд Егора, смешалась: в нем было совсем не то, что она ожидала увидеть: зов, призыв, объяснение, и все - связанное с ней, нет, в его взгляде ее не было, а было в нем что-то... обреченное?
Егор, не сказав больше ни слова, опустил голову и пошел в комнату, а Алена так и осталась стоять на пороге своей. Она не знала, что и думать, ей и обидно было, что Егор как бы обманул ее ожидания, и тревожно от этого нового его взгляда, от ощущения, что у Егора большие неприятности.
Алена тихо прошла в комнату, села на диван: что же делать ей?
Она попыталась читать - не поняла ни строчки. Включила приемник - чужая речь вызвала незнакомую ей прежде неприязнь. Она сидела в темноте и ждала. Чего? Она не знала, но ждала.
И вдруг в комнату тихо вошла музыка, дивная музыка ее сна...
Егор играл на пианино. Играл негромко, едва касаясь клавиш.
Алена не знала, что играет Егор. Лишь немногие произведения, популярные, что часто звучали по радио, такие, как первый концерт Чайковского, она узнавала с первых аккордов, и для нее вся музыка как бы расслаивалась на два пласта: один - огромной тяжестью прижимал к земле, другой - подхватывал, как пушинку, и уносил в неведомые дали.
Алена стояла у окна. Где-то там, за домами - Амур. Толстый лед сковал вольную реку, и не верится, что глубоко подо льдом - жизнь. Но чем сильнее сжимает мороз воду, тем ярче весеннее половодье...
Алена, розовая от волнения, вышла из аудитории и задохнулась от радости: у окна стоял Егор. Он еще ни разу не встречал ее, да и сегодня они не договаривались, а он, надо же. И кабинет нашел.
Егор шагнул навстречу, спросил: "Порядок?" и, не дожидаясь ответа, уже по лицу Алены видя, что "порядок", добавил: "Еще, небось, и на "хорошо"?" "Отлично",- с радостной обидчивостью протянула Алена и засмеялась, уж очень обижаться ей не хотелось. Егор прищурился, спросил с деланным недоумением: "И как только ты это умудряешься? Все вечера чай пьешь да телевизор смот- ришь".
Алена хотела сказать, что только в студенческом фольклоре студент за одну ночь китайскую грамоту учит, знания все-таки не в один день в голове появляются, и хотя накануне экзамена она думала, конечно, не о стилистике... Но и сейчас Алена думала не об экзамене. Она думала о Егоре, об одном Егоре, только о Егоре.
В вестибюле продавали мороженое. "Хочешь?"- как взрослый балованное дитя спросил Егор, и Алена, как дите, радостно закивала головой, хотя вообще-то она не любила есть мороженое "на ходу", когда оно тает в руках, течет по пальцам. А уж сегодня она вполне заслужила, чтобы Егор пригласил ее в кафе-мороженое. Она лукаво глянула на Егора, раздумывая: сказать? или подождать, что он скажет?.. ведь не у ванной встретились, он в институт пришел за ней, к ней пришел.
- Но не на улице. Здесь,- Егор отвел Алену в сторону, за книжный киоск. - Ешь,- улыбнулся.
Алена то губы облизнет, то лизнет мороженое - Егор смотрел. Молчал. Усмехнулся: "Хоть себе покупай! Если ты что-нибудь ешь - не голоден - но хочется все бросить и бежать на кухню и, непременно, за таким же куском, как у тебя. Если ты смеешься, я еще не знаю, что ты там читаешь или что услышала смешного, а уже улыбаюсь заранее. - Помолчал и добавил, но уж как-то слишком серьезно, - а если ты заплачешь, и подумать не могу, что со мной будет". И Алена глянула на него удивленно.
Она хотела было сказать, что вот плакать-то ей ну уж никак не хочется, не получится у нее сейчас заплакать, даже на спор, как бы она ни старалась, но подняла глаза на Егора и промолчала: Егор опять был где-то... Обидеться ей, что ли, что Егор не с ней?.. или тревожиться? Слаще было б обидеться. Но не затем же он пришел в институт, чтобы показать ей свое равнодушие. Значит...?
Неясная тревога, тоскливое предчувствие еще невидимой, но уже неминуемой беды, как отравленный воздух, проникла в Алену, и ей вдруг стало так тошно, так нехорошо... Но тут же она решила, что никакой беды быть не может, потому что если у Егора неприятность, тем лучше, ну, не в том конечно смысле, что хорошо, что ему плохо, хорошо-то как раз, когда у него все хорошо, а в том, что чем крупнее у него неприятность, тем нужнее ему Алена. Она не знала, какую неприятность представить себе: болезнь? опасная? заразная? или он что-то натворил? Ну. Егор - натворил - невероятно, но все равно, пусть. Что еще? Неважно. В любом случае она будет - нужно - ждать, сколько нужно, нужно - поедет вместе с ним. Куда? Неважно. Какая разница? Куда ему нужно, туда она с ним и поедет. Она везде будет рядом с ним. И ему уже не может быть так плохо, как могло бы быть, потому что теперь у него есть она.
Она уже собиралась все это сказать Егору, но глянула - он смотрит ей в глаза, чуть прикусив губу, и Алена поняла: он и без слов все знает, все слова, что она ищет. Но если знает - пусть ответит!
Егор вздохнул вместо ответа, взял за локоть, сказал: "Пойдем".
На улице шел снег. Огромные пушистые хлопья падали и падали на землю, приглушая лишние звуки, и все вокруг было бело - чисто и красиво.
- Ой, снег!- воскликнула Алена, сняла варежку, подставила снегу ладонь, и колкие пушинки падали и таяли, падали и таяли... Автобусы осторожно ползли по заснеженному проспекту, люди шли не так скоро, как обычно, и поскрипывали сапожки. За те часы, что Алена провела в институте, улица преобразилась. Не было ни грязноватой мостовой, ни покрытых толстым слоем сажи залежалых сугробов - город утопал в пушистом искристом снеге.
- Как в сказке,- засмеялась Алена и подставила лицо падающим хлопьям.
- Да, снег... - сказал Егор задумчиво. - Я никогда не любил зиму: холодно, ветрено. Я любил лето, жаркое, солнечное, когда Амур полноводен... И не надо напяливать на себя ворох тряпья... Как хорошо, когда падает снег...
- Как в сказке, правда?- вновь спросила Алена.
- Аленка, - сказал Егор глухо и лица к ней не повернул. - Алена... - он чуть помолчал и вдруг заговорил так быстро, так непривычно быстро, что Алена едва успевала понимать, что он говорит. - Алена, я бы на тебе женился. Я бы сразу на тебе женился, хоть в первый день, как увидел. Если ты, конечно... Я когда о любимой мечтал, точно такую, как ты, и представлял. Поразительно, как мать меня знает. Вот не думал. И где она откопала тебя, такую?... Понимаешь, она надеялась: любовь меня остановит. Я бы в первый вечер, как ты вошла в комнату, забрал бы тебя к себе и не отдал бы никому и никогда. - Егор замолчал и шел, глядя вперед, в снежную даль. Алена хотела сказать Егору, что никаких преград между ними нет и быть не может, потому что, если она ему нужна, все остальное никакого значения не имеет, просто не может иметь никакого значения, и никто, ну, абсолютно никто им помешать не может, и ничто не может испугать и остановить ее, и она пойдет за ним - куда? ну, куда-нибудь, куда надо, туда и пойдет, какая ей разница, где жить, лишь бы только он был с ней рядом, и никакая это не жертва, не надо, пожалуйста, подобных фраз, какая жертва? Жертва - это когда надо отдать то, что отдать жалко, что жалко терять, а тут никакая не жертва, тут наслаждение, потому что она ничего в жизни больше и не хочет, лишь быть ему нужной. Чтобы оттого, что она есть, все неприятности в его жизни уже были бы как бы и не неприятности, а так... мелочи.
Она чувствовала: сказать надо коротко, ясно и убедительно, потому что, если он начнет возражать на ее первые слова, других слов он уже не услышит, не ее он будет слушать, а искать слова для своих доводов, а это она должна убедить его, потому что права она.
Алена быстро шагнула вперед, на пол шага опередив Егора, повернулась к нему и, закинув голову, смотрела на него глазами, полными слез, и мохнатые снежинки, похожие на увядающие лепестки хризантемы, падали и падали на лицо Алены, но она не замечала их, она старалась прогнать внезапные слезы, чтобы они, когда она заговорит, не брызнули у нее из глаз и не помешали Егору услышать ее.
- Леночка,- сказал Егор, и Алена не узнала его голос, он был похож на стон Ульяны Егоровны. - Да тебе ли просить? Я бы тебя умолял.
Прохожие шли мимо, обходили, натыкались, улыбались, сердились, бурчали, мол, могли б и в сторону отойти.
Они никого не видели, ничего не слышали.
- Я в тот вечер из комнаты не вышел... Я знаю, ты ждала. Обиделась. Я уже боялся не сдержаться. Не хочу я, чтоб ты меня потом, когда-нибудь, проклинала. У тебя ведь не было никого?
Алена смотрела, не понимая. Потом поняла, нет, конечно, нет, не было, нет, и быть не может, он, только он, единственный, она его ждала...
- Я так и думал...
Снег падал...
- Не поймешь ты меня,- вновь заговорил Егор странным каким-то, раненым голосом и, не дав ей возразить, повторил,- нельзя тебе такое понять. Не можешь ты, и слава Богу, что ты такого понять не можешь, и я ничего тебе и не хотел говорить... Я и сейчас не знаю, что тебе сказать и как. Знаю только, что должен как-то объяснить. И сам. Что бы ты ничего себе не придумывала, мол, не люблю и все такое.- Он вновь замолчал. Ну, как он может рассказать ей, этой девочке, про Афган? Даже тем, кто что-то там "слышал", не расскажешь, потому что все, что они слышали - вранье. Да и сам начинаешь говорить и чувствуешь: врешь, ну, ни слова лжи не говоришь и душой не кривишь, а все равно говоришь про что-то совсем другое. Как рассказать, что такое жизнь тому, кто еще не родился? Как рассказать живым, что такое смерть? Обычная, будничная... Как, какими словами он скажет девочке о ребятах, что сейчас курят и травят анекдоты, а через три минуты свисают с деревьев мокрой массой... Он застонал, но тут же опомнился, заговорил.- Мы были в кольце, нас обложили, как зверя. Знаешь, как старые дяди приезжают в лесничество расслабиться? Пока трапезничают, егерь им зверя готовит. Так, чтобы дяди, упаси Бог, не промахнулись и не утомились. Предопределено все: и то, что зверь будет убит, и тот куст, где ему суждено упасть, зверь - как агнец на заклание. Ну, так и нас...
