Я давно понял, что помешать ему ничем не могу. Я знал только одно, что должен выяснить, кто это! Как только боль отпустила настолько, что я мог думать о чем-то другом, я стал чутко прислушиваться к его дыханию, стонам, пытаясь уловить знакомые интонации. Все напрасно. И только в шепоте, сопровождавшем его заключительные судороги, мозг ясно выделил два слова... "мои грабли". Потом опять перед глазами появилась белая тряпка, и опять пахнуло хлороформом. И в уплывающем сознании застывала мысль, что "граблями" меня называли друзья в школе милиции за нескладную, худощавую фигуру...
... Я пришел в себя и долго лежал, пытаясь понять, могу ли двигаться. Потом медленно сел. Вроде жив. Оказывается, я уже был полностью одет. Даже кроссовки были надеты, а шнурки аккуратно завязаны. Да, шнурки ...
Теперь я знал, КТО это был. Все сходилось. Надо было быть полным идиотом, чтобы не догадаться сразу. Даже мотив стал ясен. Только как все доказать?
Я вернулся в наш корпус. Все уже выпили, и не по одной. За столом сидел и Еремеев, окинувший меня недобрым взглядом.
- Иди сюда, я держу тебе место. Где ты шляешься? - Колька оживленно махал мне рукой.
- Иду. - Я продрался сквозь быстро соловеющую братию к своему месту. - Еремеев давно появился?
- Да, минут, наверное, десять назад. Весь такой взбудораженный пришел. Сразу стакан водки хватанул. А ты где был?
- Вот он знает! - я ткнул пальцем в сторону Еремеева. - Ладно, хватит сейчас об этом, потом все выясним окончательно. Давай выпьем, Колька!
Он налил, и я, не чокаясь, выпил. Сразу налил еще и опять выпил.
- Что с тобой? Что-то случилось? - Колька тряханул меня за рукав.
- Да, но это... Как тебе рассказать, даже не знаю... Потом!
Я усиленно делал вид, что налакался, правдоподобно заплетался языком, покачивался, хватаясь за мебель. При этом не переставал кидать злобные взгляды на Еремеева.
- Что-то мне плохо, Колька! Пойду-ка я прилягу. Если, конечно, дойду!
- Я помогу тебе! - Он подхватил меня подмышки и аккуратно приволок в нашу спальню.
- Спасибо тебе! Ты настоящий друг! Я во всем и всегда хотел походить на тебя. Даже вот шнурки стал завязывать твоим хитрым узлом. - Я поднял ногу, показывая завязанный шнурок на моей кроссовке. Он уставился, долго смотрел, потом настороженно поднял на меня глаза.
- А помнишь кликухи, которые мы имели в школе милиции? - продолжал я. - Меня какой-то гад "граблями" прозвал. А ты свою кликуху помнишь? "Жеребец"! Потому что, как говорили, у тебя член, как у осла. - Я уже не притворялся пьяным и твердо глядел ему в глаза. - И, кажется, не зря говорили! - Я демонстративно поерзал на заднице. - А еще говорили, что ты неравнодушен к мужским жопам. И когда я тебя прямо спросил об этом, ты стал уверять, что это наговоры, сплетни. А я тебе сказал, что ненавижу всех недоносков, для которых приемлема эта грязь. А не помнишь, что ты мне ответил? Что нельзя ругать то, что не понимаешь и что никогда не пробовал! Я возразил, что мне это не грозит. А ты ответил... "Как знать"! Я-то потом забыл об этом разговоре. И никогда не вспоминал. А теперь понял, что ты ничего не забывал и ничего не простил. И сделал целью дать мне почувствовать себя в шкуре презираемого и опущенного. Сволочь ты и подонок. Да еще и на Еремеева стрелки перевел.
Колька застыл, затем медленно поднял голову...
- Ну, и что ты теперь намерен делать? К Еремееву пойдешь? Расскажешь всем, как я тебя трахаю уже третий раз? Ну, давай! Заодно расскажи, как во время последнего траха тебе это дело понравилось, и ты стал подмахивать, как опытная пидовка! Можешь рассказать и о том, что ты уже навсегда подсел на этот секс и тебе всегда будет его не хватать! И что грезить ты будешь о таком вот самце, как я, с большим, жадным членом. Иди и расскажи им всем про это, и ты, наконец, поймешь, что я испытывал тогда, в школе милиции.
Его голос окреп, стал уверенным. Глаза жестко смотрели на меня. И я вдруг растерялся. Черт, а ведь он прав. И что там, в душе, час назад, я почувствовал странное желание, чтобы это подольше не кончалось! И что незнакомое состояние принадлежности сильному самцу сладко окатило вместе с потоком вливаемой в меня влаги. И что никому и никогда я не смогу рассказать о том, что со мной сегодня случилось! Я отвернулся и молча уставился в темное окно. Все ли в жизни можно прощать? И кем я останусь, если это произойдет?
Ну, уж нет! Какая разница, что он прав? Какого хрена он решил, что может приобщать меня к своим ценностям насильно? Да и не этот мотив для него главный. Во главе угла стояло его оскорбленное самолюбие! Желание во что бы то ни стало загнать меня в тот же угол! Чтобы я побывал в той же шкуре и чтобы почувствовал себя таким же изгоем. Главное, выбрал такой способ, при котором я никому ничего не мог рассказать. Я даже не могу его пристрелить, как собирался (хотя и не знал, что это Колька), потому что никому не смогу признаться в истинной причине. А сидеть потом полжизни за немотивированное убийство - еще большее наказание, чем то, которое он мне уготовил. Пристрелить его и застрелиться самому? Ничего себе месть! Это-то нас и уровняет окончательно! Черт! Какая все это мерзость! Знать, что эта мразь добилась своего, и не иметь возможности отомстить! Но и безнаказанным это оставлять нельзя!
Я повернулся к нему и сквозь зубы процедил...
- Тебе не жить! Я тебя все равно убью! При совместном дежурстве, на стрельбах, на операции - не знаю, как и когда, но это будет! Все будет сделано так, что максимум, в чем меня обвинят - неосторожное обращение с оружием. И только ты будешь знать, что это будет убийством, и что оно обязательно состоится. Ты будешь постоянно его ждать! Это станет твоим наваждением! Ты будешь видеть, как я его готовлю и как привожу в исполнение! И знать, что это неотвратимо! И знать, что это очень больно, гораздо больнее, чем было мне сегодня! И ничего не сможешь сделать и ничего предотвратить - тебе никто не поверит. То, что ты пережил в школе милиции, будет семечками по сравнению с адом, который я тебе устрою!
- Брось, Вадька! Ну, не так все для тебя страшно, как ты воспринимаешь! Подумаешь - трахнули! Скольких парней трахают - и ничего, живут. Забудь, и я даю тебе слово, что больше это не повториться.
- Ничего ты не понял! Ты умрешь не потому, что ты гей! А потому, что ты - выродок, посмевший насаждать гейство насилием! Ты - труп, и твердо помни об этом! - Я повернулся и вышел из спальни...
Выдержал он недолго - всего пару недель. За это время было несколько нервных срывов, закончившихся его откровенными истериками. Он шарахался от меня, как от прокаженного. Через неделю начал пить. Стал кидаться на окружающих. После нескольких серьезных нарушений был предупрежден, а потом и уволен из милиции. Уходил с явным облегчением, с надеждой на лучшее будущее, но что-то в нем окончательно сломалось, и подняться он уже так никогда и не смог...
