- Феличита, помнишь, когда-то ты говорила мне, что Боттичелли - твой любимый…
- Ну и что? Да, Боттичелли - мой любимый живописец. И что из этого следует?
- Ничего особенного. Просто линии его рисунков удивительным образом совпадают с линиями твоего тела…
- Это приятно слышать, только не понятно к чему ты клонишь? И почему Андрюша всё молчит?
- Наверное, без меня он изрядно напрягался и устал, стало быть.
- Андрюша, ты что - спишь?
Андрюха, как и положено по сценарию, что-то такое мычит в ответ, делая вид что водка пошла не в то горло. Вот лицедей! Или он и в самом деле так плох? Или просто вспомнил остроумную парадигму о групповом сексе? Неужели он надеется сочкануть и бросить своё параллельное "я" в тяжелый для родины час?.. Но стоила ли игра свеч, стоило ли идти на миллион ухищрений, превращённых в триллион бессмысленных, не поддающихся логике поступков. Великий Боккаччо ничего так и не объяснил на этот счет, унес тайну с собой в могилу. И вот сейчас я должен объяснить этот сложный вопрос нашей великолепнейшей из всех гейш, которая ещё не знает, что ей предстоит героический и славный путь райской гурии.
- Сольвейг, только не думай, что мы такие порочные и мерзкие. И что соприкасаясь с нами, ты становишься такой же… Но как ещё иначе разорвать этот порочный и мерзкий поток времени? Скажи мне, если ты знаешь. Мы сегодня его остановили. Ненадолго. Но для чего? Неужели просто так, забавы ради?.. Ещё мгновение - и он вновь срастется. Как щупальца Гидры. Давай, не позволим ему этого сделать. Сразу. Оттянем его торжество, для того, чтобы…
Запутавшись в собственных логических конструкциях, я тоже поперхнулся.
- Сейчас ты скажешь, чтобы почувствовать пульс собственной жизни? Дядя Федя - ты дурак? Прибереги апологию группового секса для глупых мокрощелок.
Наша Филичита - на редкость умненькая и сообразительная девочка. Лишние разговоры с ней могут завести в дебри софистики и риторики. А мои мысли уже бродят потерянной толпой малышей-карандашей под её халатиком, натыкаясь на чудесные и волшебные вещи. Если они там заблудятся, то останутся там навсегда. Заблудшие нуждаются в спасении!
Я прикасаюсь к её руке со всей нежностью, на которую способен возбужденный до изнеможения эстетствующий волопас. Я беру её запястье и подношу его к губам. Я вдыхаю запах её кожи, как запах самых экзотических цветов. Я шепчу что-то вроде "промедление - смерти подобно, если не сегодня, то когда же, и вообще: всё это только для тебя, родная, а не для нас похотливых козлоногих сатиров, когда-то и тебе нужен праздник, ты же ждала его, не отпирайся".
- Ты Алёшенька - сам по себе праздник, который всегда со мной. Ах, если бы ты ещё не был так одержим сексом, цены тебе не было! (Здесь следуют мой скользящий поцелуй в её пульсирующее горлышко.) Нет, я - вполне прогрессивна, чтобы понять прелесть альтернативного секса. (Сдержанная влажная ласка её ушка.) Но как-то вот так… решительно и сразу… без всякой психологической подготовки. (Поцелуй в губы, продолжающийся ровно столько, чтобы почувствовать ответное дуновение.) Во-первых, я не готова морально. А во-вторых, у нас и времени-то в обрез. (Мои пальцы уже жонглируют сосками её изящных грудей.) Всего-то минут сорок. (Она начинает задыхаться.) У свекрови заканчивается дежурство, и она обещала зайти…
Опять всплывает чудовищный призрак, мерно отстукивающий секунды, минуты и часы. И всё же… Это уже другой разговор! Обозначенная возможность открывает двери невозможного, за которыми сплошной свет. Ослепительный свет её обнаженного тела. Кто успел снять с неё халатик? Александр? Или ты - Валентин? Арчибальд, выключите верхний свет! День сегодня, конечной, мрачный и серый, но не до такой же степени, чтобы днем врубать электричество! Ах, это вовсе не люстра! Это женское тело, несущее свет, как планета Венера, заливает сиянием потайные уголки моего (нашего, вашего) восприятия. Самое сложное в этой ситуации - успеть раздеться. Заниматься сексом, сохраняя на себе хотя бы незначительную деталь одежды, - омерзительно. Секс в одежде теряет куртуазность и схожесть с искусством, остаётся удовлетворение физиологической потребности, и только! И я срываю ненавистные покровы под ошеломлённые всхлипывания Феличиты: "Вы что - обалдели?"
Она сжимает наши члены в своих руках, будто давно ждала этого момента, чтобы воочию сравнить их. Она держит их, как невероятная Ева держала бы два невероятных плода с древа познания - с нескрываемым восторгом. "Какие они разные!", - повисает над мировой пустыней её восторженный возглас. Я не то, чтобы ошарашен подобным поворотом, но сама мысль мне кажется интересной, хотя мне и противно разглядывать член моего второго "я". Чем уж так сильно может он отличаться от моего? Величиной и весом? Толщиной и длиной? Жизненной наполненностью оттенков и красок венчающей его удлиненной полусферы? Плавностью и законченностью линий? Может быть, его линии округлы и гармоничны, как боттичеллевский рисунок, а мои остры и опасны, как боккаччевы шуточки? Исследование заранее обречено на неудачу, потому что моё внимание более притягивает плавность и законченность её грудей, чья бесконечная линия насыщенна самой качественной гармонией и самой опасной соблазнительностью. По крайней мере, для моего второго "я". Того, который так охвачен лихорадкой спешки, что просто не замечает, что уже достиг глубин влагалища Феличиты. Как будто сделал это в первый раз, и оттого тягучий восторг дежа вю, не уместившись во мне, выплёскивается через край новых ощущений шаловливой струей нежданной спермы. Вперёд, сыны Декамерона!
На самом же деле я не спешу. Я наблюдаю. Внимательно, сосредоточенно, точно зная, что делать дальше. И только одна мысль качается во мне, колокольным языком, когда мой член с расчетливой осторожностью спецназовца проникает в её попку, изнывающую из-за моей нерасторопности. Одна мысль, которую я никак не могу ухватить за змеиный хвост, потому что сознание начинает мне изменять. Теряя самого себя в блаженном искрящемся тумане, я всё-таки успеваю засомневаться в том, что нужно ли было терзать ни в чем не повинное время. Всё, что происходит, имеет смысл только сейчас, в момент, когда происходит, поскольку растворено в нервных окончаниях. Только воспоминания, сосредоточенные в клетках мозга, зависят от времени. А то, что мы делаем сейчас, времени не подвластно, потому что сейчас - именно сейчас - оно не существует для нас. Мы плюем на него с дерзостью восставших рабов, которые, конечно, знают, что ничего особенно нового они не придумали, только слегка сдвинули спектр ощущений в сторону большего напряжения. Но двое, сгорающие в вулкане страсти, за опущенным занавесом всё равно рассыпаются во прах перед временем. Трое же, спустившиеся в жерло того же вулкана в защитных костюмах природной скромности, в свою очередь, втаптывают время в грязь. И в этом месте хронотопа можно поставить обелиск, венчающий редкую победу человека над поганым чудищем, по кличке Время.
Обелиски. Отливающие призрачным блеском странно сбывающихся надежд, они пронзают заунывно-бесконечное покрывало истории человечества своими вершинами. Серая, серая прерия с невидимыми горизонтами, исколотая там и сям хрупкими блистающими иглами, из-под которых сочатся тонкие, жалкие, но ослепительно сияющие даже на тусклом солнце и, как ни странно, питающие всё ту же постылую и жуткую прерию, ручейки - последнее, что я увидел на обратной стороне своих век, перед тем, как окончательно провалился в оргазмическое помешательство…
Всё длится не более вечности. Не более восемнадцати минут в человеческом привычном измерении, как засвидетельствовал циферблат, уцелевший на руке кого-то из нас. И бредя сквозь сгущающиеся сумерки осенних аллей, надвигающихся на меня, как бесплотные призраки чудовищ Соммы, по интимно шуршащей листве под ногами, я всё никак не могу сбросить с себя мощный заряд страсти, трясущий мои конечности и чресла до сих пор. Как будто не было шаровой молнии оргазма, прорезавшей тело и мозг великолепием освободительного наслаждения. Как будто не было радости от неожиданной предусмотрительности нашей Феличиты, приберегшей под подушкой баночку с кремом. Как будто не было забавного ступора того, второго, который сейчас в темпе румбы допивает водку, обречённый на изгнание по истечении пяти минут. Забавного ступора, когда он объявил, что ему скучно чувствовать себя лишним на этом празднике жизни в роли пассивного наблюдателя за горячим, как солнце Апеннин, сексом. "Кто же тебя просил кончать всех раньше", - ещё умудрился спросить я, ощущая жестокие пароксизмы влагалища моей непредсказуемой девочки, чувствуя её анакондины объятия на своей шее. Как будто я не задыхался, как беглец-каторжник. Как будто я не проваливался в сладкий тартар очищения и просветления вместе со всеми своими бессмысленными ухищрениями в стремлении разорвать неостановимый поток…
Я не могу сбросить напряжение пережитого приключения. Я не могу отойти от испуга наслаждения. Да я и не хочу этого делать. Всё пройдёт само. И тогда я забуду, как время было побеждено двумя мужчинами и одной женщиной. И мне захочется побороться с ним снова?..
- И зачем тебе надо было врать про какие-то шесть лет? Я же сама дала Андрюшке этот ключ вчера. Вы думаете, я совсем дурочка. Эх, Боттичелли! Ах, Боккаччо! Кстати, для Пикассо тоже не существовало ни прошлого, ни будущего. Его картины - только сегодня, только, сейчас…
И кто тянет меня за язык произносить кощунственное при прощании?
- У нас ещё будет время поболтать об искусстве.
октябрь, 2000г.
