Мать Лены проводила меня до калитки: "Теперь Ленка на ваших уроках шелковой будет. Ну а если не подействует, приходите вновь, еще для ума добавим." Я поблагодарил за решительные воспитательные меры и поспешил домой.
Дома я не находил себе покоя. Воспоминания о порке Лены приятно возбуждали и поддерживали почти непрекращающуюся эрекцию. Не выдержав, я рано погасил свет, воображая во всех подробностях картину, зрителем и действующим лицом которой стал минувшим днем. Уже несколько раз я кончал, трусы обильно пропитались спермой, но после каждого выброса семени возбуждение спадало лишь на несколько минут и вскоре после очередного воспоминания об участии в телесном наказании тринадцатилетней девушки-девчонки мой половой член вновь вставал на боевой взвод. Заснул я поздно, проснулся утомленным, промежность болела, как будто именно ей довелось заниматься тяжелой физической работой. Так продолжалось несколько ночей подряд. Я стал называть себя "Великим Мастурбатором", так как лишь с помощью онанизма избавлялся от состояния непрерывной эрекции, возникавшей сразу, едва вспоминал о порке Лены. В конце концов яркость воспоминаний стала ослабевать и мне уже не нужно было ночи напролет онанировать, чтобы к утру избавиться от стойкой эрекции. Однако мозг, вкусивший однажды наркотической отравы, стал требовать себе новой ее порции. Мне страстно захотелось кого-нибудь снова высечь. Или увидеть, как кого-то секут. Или, на худой конец, послушать откровенный рассказ о порке. Ленка на моих уроках действительно стала шелковой, так что идти с жалобой к ее маме было бы несправедливо, и я оставил девочку в покое, хотя тайно вожделел вновь ее высечь. "Ладно, - сказал я сам себе, - подождем, когда вновь провинится. Быть того не может, чтобы больше никогда ничего не сделала - не такой у нее характер". А тем временем я стал вызывать родителей других баловников или сам ходить по домам, если родители не приходили. Как и следовало ожидать, мой вызов оставался без внимания не потому, что родители игнорировали замечания учителя, а потому, что дети иногда забывали передать мое письмо папе или маме, справедливо полагая, что за визитом родителей в школу дома последует суровое воздействие. Что ж, когда я сам приходил к ним домой и детская хитрость открывалась, строгость наказания только усиливалась.
Разговаривая с родителями, я всегда стремился выяснить, дерут ли они своих детей. Сначала они смущались, мялись, пытались отделаться неопределенными ответами, но, узнав, что я одобряю порку, радостно выкладывали, как, чем и за что лупцуют дома своих хулиганов. Нравы в деревеньке были, надо признаться, патриархальные, так что родители очень верили в воспитательные способности ремня. Мне было очень приятно вести такие разговоры, я подробно выспрашивал обо всех тонкостях и мелочах, сам давал рекомендации, как следует сечь, чтобы наказание становилось более чувствительным и памятным. Потом, встречаясь на улице, мама или папа с восторгом сообщали, как дали своем чаду, привыкшему к ремню, попробовать хорошо вымоченных розог, и какой был от этого разительный эффект.
Как только я открыл воспитательный плюс "березовой каши", проблемы с дисциплиной на уроках математики сошли на нет. С помощью родителей, а точнее, с помощью ремня, или розги в их руках, мне удалось добиться на своих уроках отличной дисциплины: поняв, что я строг и непременно пожалуюсь родителям, а те в качестве лекарственного средства пропишут изрядную порцию "березовой каши", мои ученики как-то сразу стали и послушными, и дисциплинированными. Мне даже стало в душе жаль, что на уроках нет повода, чтобы пожаловаться родителям и побеседовать с ними о преимуществах розог перед словесным внушением при воспитании десятиклассников и десятиклассниц. Беседы с родителями, их красочные рассказы о том, как они порют своих великовозрастных детишек, приносили мне определенное удовлетворение. Но оно не было полным, потому что никак не удавалось поучаствовать в порке самому. Наконец, выбрав подходящий момент, когда провинилась симпатичная девятиклассница, которую, как я уже твердо знал, дома порют, я пришел к ее отцу, подробно рассказал, что она натворила, и посоветовал наказать немедленно, в моем присутствии, чтобы усилить воспитательный эффект.
- Что же, это можно! - степенно согласился отец.- Эй, Танюха, ты где запропастилась? Иди-ка сюда, буду тебя уму-разуму учить! Никто не отозвался. - Ишь, молчит! Делает вид, что не слышит! Ну, как я тебе за это еще крепче всыплю!
Не дождавшись ответа и на это раз, мы сами пошли в соседнюю комнату, где должна была скрываться провинившаяся. Таня, сжавшись в комочек, неподвижно сидела в углу и, как затравленный зверек, смотрела на нас большими. Испуганными глазами.
- Ты почему не идешь, когда тебя отец зовет? Глухой прикидываешься? Я тебя от глухоты быстро вылечу! Сейчас вместе с дурью выбью! Отец потащил сопротивляющуюся Таню из угла на середину комнаты. Девочка упала на колени, обхватила обеими руками отцовы ноги, стала целовать их и умолять сквозь слезы:
- Папочка, милый, пожалуйста, только не сейчас! Пусть Владимир Михайлович уйдет! Накажи меня больнее, строже, только не при нем! - Ах, ты стесняешься? Тебе стыдно при учителе? А безобразничать на его уроках было не стыдно? Пусть, пусть теперь посмотрит, как я тебе через задницу ума добавлю! Поднимай юбку! Слышишь? Быстро!
- Папочка, не надо по голой! Один-единственный раз прости! Не надо по голой! Но отец уже не слушал Таниных уговоров, крепко зажал между коленей ее голову он сам задирал вверх юбку. Я помог ему пониже стащить трусы и несколько секунд любовался обнажившимся Таниным задом. Таня стояла в унизительной позе, на четвереньках, полуголая, с высоко поднятой попой. Отец взял ремень, сложил его вдвое и начал методично охаживать непослушную дочку. Ремень громко хлопал по голому телу. Вслед за ударом появлялась широкая розовая или красная полоса. Девочка дергалась, крутила задом, вскрикивала и повизгивала. Мне было приятно смотреть, как отец полосует Танину попку, но все же наказание было не особенно болезненным: от ремня шуму много - боли мало. Ленку-шестиклассницу, хоть она и была на три года моложе Тани, мать секла не в пример болезненней. Я заметил Таниному отцу, что давно пора бы перейти на розги: для такой большой девочки ремень - что слону дробина. Отец смутился: - Да, можно бы:Да где их взять?
- Ну, так "на десерт", для крепкой памяти, для крепкой памяти, дай доченьке десяток пряжек! Ремень-то она быстро забудет!
Отец переложил ремень в руке по-другому, чтобы бить пряжкой, размахнулся :и: пряжка с силой впилась в горячую, яркокрасную ягодичку. Таня дернулась, как будто ее ошпарили кипятком и издала громкий, душераздирающий вопль. Ей пришлось получить еще девять столь же жестоких ударов. О, как она кричала! Я даже представить себе не мог, что она способна на такой сильный, полный страдания крик! Действие пряжки напоминало мощный удар током. Боже, как дергалась девочка, когда пряжка вновь и вновь впивалась в ее нежное тело, оставляя после себя огромные кровоточащие синяки! Зрелище получилось незабываемым. Я получил истинное наслаждение и пищу для воспоминаний и фантазий на много дней вперед. Спустя две недели мне вновь крупно повезло: удалось поймать с поличным Ленку, когда она на моем уроке делала домашние задание по другому предмету. Я пообещал сказать матери, и девочка сразу же расплакалась. По окончании занятий я пошел домой к своей ученице. Мать хозяйничала во дворе и заметила меня еще на улице: "Что, опять моя непоседа проштрафилась?" Узнав, в чем дело, она скомандовала дочери: "Ленка! марш домой! И готовь розги - сейчас Владимир Михайлович сам тебе всыпет!" Женщина словно угадала мое сокровенное желание: "Владимир Михайлович, пожалуйста, накажите мою негодницу сами. У вас рука крепче и ей памятней будет."
Я пошел в дом, где вожделенная картина разыгралась вновь по такому знакомому и такому сказочно возбуждающему сценарию свежие розги, скамейка, голая попка Лены, мелодичный скрип прутьев, грациозные извивы нежного девичьего тела, крики боли, мольбы о прощении и пощаде, вспухающие рубцы на теле, красный исполосованный тонкими кровоточащими черточками зад: От возможности всецело распоряжаться телом девочки, сечь его розгами, захватывало дух. Я был в душе безгранично благодарен матери Лены за то, что она подарила мне такое фантастическое наслаждение. Я не стал злоупотреблять ее доверием и отсчитал Лене шестьдесят розог - ровно столько, сколько до революции обычно давали нерадивым гимназистам и гимназисткам если за ними не водилось особенно злостных грешков. Но розги дал отличные, с оттяжечкой, так что после наказания Ленка отлеживалась несколько минут, прежде чем сумела встать и, по заведенному в семье обычаю, поцеловать розги и поблагодарить меня за науку.
Вечером у меня дома долго сидела Оля. Она стала заходить ко мне все чаще и все больше проводила со мной времени. Мы вместе обедали, рассказывали разные истории из жизни, вспоминали Москву. Сегодня она меня спросила: "Ну как? Больше нет проблем с дисциплиной?" Я рассказал, что с тех пор, как призвал на помощь родительские ремни и розги, наведение дисциплины не вызывает у меня проблем. Оля рассмеялась: - Правильно. Я еще год назад поняла, что это лучшее средство. Хорошо, что здесь почти во всех семьях родители дерут своих чад. Можно навести порядок:
