На постели его любимая любила, по взрослому, по настоящему, серьезно. Она постигала любовь, открыв себя в ней. Из замученной девочки с потухшими глазами, она превращалась в женщину от вихрастой макушки, до кончиков пальчиков с крашенными ноготками на ее изумительных ножках, до милых пяточек. И уже никто не был в силах обратить вспять это вихревое, жуткое превращение.
Неотесанный сапожник вошел в жизнь Андрея, чтобы любить его любимую. И с ним она познавала любовь.
Сапожник месил и лепил ее то в вренички, то в колобочки, а слепив, по хозяйски оглядывал, фамильярно по щечкам похлоппывал. И на шла она какими -то жуткими разноцветными пятнами, покрывалась гусиной кожей, властно распластанная как медуза, подмахивала и подмахивала ему свое распятое влагалище, не помня себя, не помня времени и места.
Они любили и жили ради главного события в их жизни - выхода его семени. Они ждали этой оплодотворяющей благодати, и очень старались.
Андрей точно понимал, что сапожник оплодотворит его Юлию, и она родит.
Это был именно такой половой акт - акт оплодотворения.
После оргазма она лежала у любимого на руке, ублаженная до гастрономической сытости, пальчиками измеряла его нос и счастливо мурлыкала. А Андрей таился на кухне и не знал что ему делать. Он был опустошен совершенно, разрушен до фундамента, до земли, и то, что было в земле, оно тоже потрескалось и сдвинулось, дав шершавую осыпь штукатурки и течь каменной крошки. Он хотел выкинуть сапожника из дома и понимал, что вытолкает лишь следствие, а причина уже неискоренима и недоступна ему. Она пустила свои корни в их тела, в души, в каждую клетку.
- В августе поедем на Маргариту, - говорил он ей. - Я свое слово держу. Теперь денег хватит, я почти продал дом в деревне, в следующем месяце со мной расплатятся и летим. Мы увидим там такие закаты, каких не видел никто. Там на берегах лежат огромные ракушки, и море шумит в них вечно. la isla de los sueños cumplidos, la isla de las esperanzas cumplidas.
Счастливая Юля вдруг схватила его за уши и стала покрывать заполошными поцелуями его глаза, щеки, губы. Она была так неистова, забавно растрепана, искренна и непосредственна в своем рвении, что было в этом даже что - то черезмероное, отчаянное.
- Ты - моя Маргарита, - хохотала она откинувшись обратно на подушку. - И никуда ехать не надо, мне с тобой и тут хорошо! А на эти деньги ты сделаешь операцию, ты сам мне говорил про свои камни.
Ничего не ответил на это сапожник. Он сунул руку под голову и лежал, задумавшись, глядя в потолок. И лежал этот пропитый, прокуренный, побитый жизнью мужик с зелеными венами на больших, узловатых руках с йодными пятнами никотина меж пальцев, с черной, паучьей волосней на запясьях, лежал не хамски — горделиво, а спокойно, ровно, почти скромно. Но именно он теперь был полноправным и единственным хозяином их, с Юлей, постели. Именно он собрал, как сливки, счастье с их с Юлиной жизни, проглотил и впитал его, и оно разноцветными, драгоценными витаминками, пестря и мелкая формулками, расворилось в его венах и артериях, напитав жизнью и радостью это старое, иссыхающее тело.
- Ой, а то Андрюшка такой домосед, его не вытянешь в путешествие. Тюфяк какой-то несчастный, - вдруг поднялась Юля на локте и пальчиками ноги игриво пощекотала мошонку своего мужчины, а потом жадно вплелась своими ногамив его ноги. С Андреем быть такой безмятежной и игривой Юля себе она никогда не позволяла.
- Не говори так о муже, - попросил старик любовницу, - каждый человек - это сумма его обстоятельств, каждый интересен по своему. И каждого есть за что любить.
«А сапожник — то наш, оказывается, с принципами, - горестно ухмыльнулся тот, кого только что предали у него на глазах, - да еще и романтик. Сапожник — романтик. С ума можно сойти».
Он осторожно натянул кроссовки, медленно и тщательно завязал шнурки и вышел из квартиры, тихонько прикрыв дверь. Обреченные гладиолусы покорно умирали на столе.
На улице у Андрея заболела душа, нестерпимо, физически. Ее словно прибили по краям гвоздями к дереву, и каждое движение отдавалось мукой во всех уголках тела, вспыхивало огненными звездами в глазах.
Свалившись на лавочку, Андрей залепил лицо ладонями и начал выть, сначала тихо, потом все громче и выл долго и безысходно, не помня себя, пугая город.
Ну а потом, были скитания по каким -то бомжатникам, какой -то полуглухой армянин, сожитель по клоповнику, которому Андрей изливал душу, а тот все переспрашивал и оскорбительно гоготал в ответ, являя желтые, лошадиные зубы.
А потом Юля вызвонила Андрея, и они даже попробовали снова жить вместе.
Но он видел, как зажигаются ее глаза при всяком воспоминании об ее сапожнике, как искренне оскорбляется она при всяком негативе о нем, и понимал, что ничего уже не вернуть. Разбитую чашку не склеить заново.
Однажды он попытался обнять ее, и поднял уже руки, но снова уронил их.
- Ты брезгуешь? - Тихо спросила она.
- Стекло, - сказал он ей. - Теперь между нами неизменно будет стекло. Его не разобьешь ни кирпичом, ни молотком, не разрежешь алмазом. Оно вечно. Оно будет невидимо, но стоит нам прикоснуться друг к другу, оно зримым фрагментом включится между местами нашего соприкосновения.
На наших телах больше нет живых - друг для друга - мест, которыми мы могли бы прижаться, совпасть, поцеловаться и почувствовать друг друга. Отныне друг для друга мы навечно за стеклом.
Я чувствую, что стекло заразно. Что со временем оно покроет меня всего. И я больше никого почувствовать уже не смогу
Я превращусь в бесполого, безликого манекена, вмурованного навеки в сияющую, отмытую до синевы витрину.
Она плакала безутешно, навзрыд и взахлеб, отирая белыми руками слезы. Слезы текли у нее по щекам, по рукам, летели на колени. Она шептала: «Прости меня», но он не слышал это, он читал по губам.
А потом Андрей уехал из Москвы. Он не знает, как живет Юлия, с кем она и счастлива ли. Он все время старается забыть о ней. И почти забыл. Как человек, переживший колоссальное потрясение, он стремительно выцвел душой, стал одиноким бессмысленным пустоцветом. Он постарел раньше времени и ссутулился. Он разлюбил море, на всех берегах которого разом погасли его маяки.
Но почему — то редко бывая в Москве, он неизменно возвращается во двор того дома на улице Флотской, где они снимали квартиру, сидит на лавочке, смотрит на свои окна, на свой балкон, где они с Юлей пили чай. Смотрит, почти не моргая, и чудится ему, что видит от там красивый остров в зыбкой дымке тропического лета. Там белоснежные пляжи, бирюзовый прилив, там вольные ветры ерошат зеленые шевелюры пальм , и на белых камнях мостовых лежат отпечатки столетий. Там слышны крики чаек, которые не кричат, а плачут.
На заветном карибском острове, имя которому Маргарита.
"А мы хотели просто жить красиво,
А мы хотели быть счастливыми людьми,
И нас тянуло так необьяснимо друг к другу,
И это все, что мы могли"...
