В этот исторический день мы мельком виделись днем.

- Приходи к нам сегодня вечером, - сказала Наташа.

- К вам? Домой? Во сколько?

- К шести.

- А почему у тебя такой загадочный вид?

- Ничего не загадочный. Потом узнаешь.

- Ну, хорошо, к шести, так к шести.

Честно сказать - волновался. Мы все еще с детства побаивались ее отца. Его милицейская фуражка приводила пацанву в легкий трепет. Еще ничего не нашкодив, мы уже боялись его. И вот мне предстояла встреча с ним. Особо дрейфить вроде было нечего, но я волновался. А ее мама? Как она воспримет меня? Они народ состоятельный, а мы? Несмотря на все разглагольствования об "отсутствии почвы для социального неравенства", мы все же чувствовали, что Наташа птичка иного полета.

Все оказалось проще. Я нажал кнопку звонка, дверь открыла Наташа, и я вошел. На ней был длинный, ниже колен, оранжевый халатик, в таком одеянии я никогда не видел ее прежде. Теперь она казалась какой-то совсем домашней. Ее русая коса была переброшена вперед, на грудь.

- Добрый вечер, - сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры.

- Привет, - ответила она. - Заходи.

Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия.

- Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, - она говорила очень тихо.

- Кто-то спит? - спросил я, погружая ноги в мягкие, просторные чуни.

- Никто не спит, просто я одна дома, - ответила она.

Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я.

- Они на концерте, в честь Дня Конституции, - улыбнулась Наташа.

Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так.

Мурашки забегали по моей спине.

- Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, - я шел за ней, как на

экскурсии.

- Сколько же у вас комнат? - спросил я, только чтобы не молчать, как дундук.

- Четыре.

- Ничего себе. Да вы буржуи, - я потихоньку выходил из коллапса.

- До буржуев нам далеко.

- И сколько у вас метров?

- Ей-богу, не ведаю, - ответила она смущенно.

- Когда много, можно и не ведать, - хмыкнул я.

- Пойдем, глянешь на мою келью, - сказала Наташа.

- Вот, тут я пребываю, - Наташа развела руками. - Смотри.

Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура.

- Папа из Сибири привез в позапрошлом году.

- Жалко зверюгу.

- Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно.

- Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить?

- Не бойся, он не кусается.

- Нет, я все-таки сниму тапки, - сказал я и, оставшись в носках, ступил

на жесткую шерсть.

- Я тоже люблю топать по нему босиком.

На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях. Как и она у меня.

- Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?

- Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.

- Должностью твоего отца.

- Я не думаю, что это главное, - она вздохнула.

- И какие записи у тебя есть?

- Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?

- Поставь Адамо.

Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.

- И где же Мандельштам?

- Он спрятан, сейчас покажу.

- Сколько журналов у тебя.

- Все отец приносит.

- И это все конфискат?

- Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.

- Уютно у тебя, - я плюхнулся в кресло.

- Вот Мандельштам, взгляни, - она стояла совсем рядом со мной.

- Такой тоненький и столько шуму?

- Он ведь мало написал.

- Дашь почитать?

- Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.

В магнитофоне, наконец, кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.

- Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, - сказал я.

- Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, - она стала моститься.

- Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?

Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.

- Нет, - сказала она, - если так хочешь, давай сядем на мишку.

- Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.

И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках. Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой, тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще, весь этот месяц нашей бурной любви, мой дружок вел себя кошмарно.

Он стоял день и ночь.

Я просыпался утром - торчит. Я писал в школе контрольную -торчит. Я летел на свидание - еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи. Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону. Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.

- Какая ты красивая, Ната, - шептал я и целовал ее в шею.

- Самая обычная, - ответила она, голос ее дрожал.

- Давай расстегнем совсем, - сказал я и стал расстегивать ее халат.

Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.

Но она не сопротивлялась. Она позволила мне полностью расстегнуть пуговки, и я едва не ошалел от восторга. Путь был открыт, меня ждали, меня любили, я любил, я хотел ее, эту девочку и ничто не могло меня, а еще точнее, нас, остановить. Я балдел от вида ее грудей с темными бугорками сосков, от всего ее стройного, юного тела, от вида ее маленьких белых кружевных трусиков.

- А где справедливость? - засмеялась она, когда я стал целовать ее грудь.

И я понял. Лопух! Я вскочил и разделся с такой скоростью, на которую только был способен. Я оставался в одних трусах. Как и она. Правда, у нее на плечах оставался ее халатик, но это уже не имело никакого значения.

Мы лежали на боку лицом друг к другу и я гладил ее грудь, одну, другую. Затем мы снова стали целоваться, я лег на девушку, я уперся локтями, чтоб не давить ее своим весом. И настала минута, когда я привстал и начал снимать с нее трусики, и она не сопротивлялась. Она даже слегка приподнялась, чтобы мне было удобнее. Теперь она была совсем голая. Я торопливо сбросил трусы. Я гладил, я ласкал ее, мой дружок упирался в ее живот, я стал сдвигаться ниже, и вдруг она сделала движение, после которого стало ясно одно, назад пути нет.

Она раздвинула ноги.

Я беспомощно тыкался своим напряженным до предела дружком куда-то в низ ее живота, но не находил цели. Я, не переставая, целовал ее в губы, точнее, мы непрерывно целовались, а там внизу, на жаркой планете любви моя ракета пыталась нырнуть в вожделенную шахту и не могла. Ничего не получалось. Снова и снова. И никак. Я промычал ей в ухо что-то нечленораздельное.

- Что? - спросила она чуть слышно.

- Не получается, - пробормотал я жалобно.

Я уже хотел помочь себе рукой и погладил ее там, внизу. Она была вся такая влажная, ты хочешь, прошептал я и неожиданно ощутил новое Наташино движение: она согнула колени и подтянула их кверху, так, что я краем глаза увидел блеск их гладкой кожи. И в тоже мгновение с совершенно непередаваемым восторгом я почувствовал, что попал.

Я попал, попал, попал.

Наверное, благодаря ее движению. Наверное. Но это случилось. Я начал входить в нее. И это уже описать невозможно. Я овладевал любимой. Она отдавалась мне. Она становилась моей. Наташа тихо охнула, вздрогнула, а я, дрожа и едва не вскрикивая от страсти, преодолел весь путь. Ожидаемой преграды я не ощутил, но было туговато. Секундная горечь сменилась невообразимой радостью.

Я был в ней. Я был в ней. Большими буквами до конца страницы.