Она зашла в темный зал. Босым ногам было холодно, но щеки горели огнем, и сердце билось часто-часто. Было и страшно, и весело. Было известно, что монсеньор зовет красивых девушек, и они не всегда возвращаются обратно. Но если понравишься, говорили, то жизнь дальнейшая будет прекрасна и беззаботна – замуж выдаст за богатого, денег даст в приданое или землю. А она сумеет понравиться – в своей прелести 18 лет, с высокой грудью и дерзкими глазами. Хозяин сидел у очага, и она видела лишь его массивный профиль, четко очерченный на фоне огня. Она подошла чуть ближе, монсеньор повернул голову и посмотрел ей в глаза. И пропала веселость, и холод от ног поднялся мгновенно выше, к сердцу, и перехватило дыхание так, как бывает, когда стоишь на краю пропасти, а под ногами бездна. И вдруг стало понятно и очевидно, что не будет богатого жениха и полей в приданое, и не будет ничего больше, кроме этого темного зала и холодного пола, и взгляда, который никогда не вспыхнет нежностью…
Много страшных и глупых легенд ходило о нем. Он любил послушать иногда их, вызывая служанку, которая говорить не могла, лишь таращилась на него полными ужаса глазами. Пара пощечин приводили ее в чувство, и она пересказывала, сначала робко, потом увлекаясь, домыслы про Великого Монсеньера. Много врали: что он ест детей, что он прокалывает девушек пиками и с аппетитом ужинает, глядя, как они умирают в корчах у его ног, что он благословляет свадьбу, а в первую брачную ночь убивает молодоженов в минуту их экстаза…
А ведь он никогда не делал ничего, что не имело бы смысла, просто люду не дано было ума понять это.
Он был в каждом доме и в каждой голове. Люди ложились спать с его именем и просыпались с ним. Они крестились, огладываясь, не стоит ли он рядом. А ведь он почти не выходил на улицу и уж тем более никогда не заходил в их грязные лачуги.
Он не ел детей и считал это самой большой глупостью, придуманной суеверными и напуганными людьми. Он вообще ел очень мало, очень простую и легкую пищу, был умерен во всем, пил прекрасные вина лучших лоз и никогда не терял над собою контроль.
Он не причинял боли понапрасну, но был лишь один путь получить душу человека, короткий и ясный, тот путь, когда человек сам отдает тебе эту душу…
Он не верил в любовь, потому что ни одну женщину в мире невозможно привязать любовью и нежностью… Он знал, что они будут держать любимого за руку, но смотреть через плечо, ища взглядом того, кто нежнее и щедрее. Он видел пылких любовников, которые начинали изменять друг другу через месяц после свадьбы. Он видел молодых девушек, прекрасных, как заря, которые превращались в толстых неопрятных куриц, прекрасных юношей, которые отращивали живот и наполняли его пивом каждый вечер. Он видел, как взрослеют дети, и получают свою порцию горя и страданий…
А он чувствовал готовность и призвание жить вечно, и потому берег свое тело и развивал свой разум. Тело старело и предавало, и было лишь одно действие, которое давало ему силу и мощь, когда ощущение бессмертия становилось единственной правдой, и его душа наконец примирялась с его телом…
И он любил момент, когда, во время того, как безжалостный хлыст в очередной раз рассекал тело, жертва вдруг переставала чувствовать боль, а воспаряла над ней почти в блаженстве… тогда женщины и в самом деле становились ангелами, чистыми, честными и беспорочными, тогда они были счастливы. И было смешно думать, что они могли бы быть так счастливы в объятьях пьяного лавочника…
И когда у нее не оставалось сил биться и плакать, он брал ее на руки и баюкал, как ребенка, чувствуя под пальцами жесткие длинные рубцы на нежной коже, поглаживал спутанные волосы, вытирал дорожки слез... и когда в неосознанном порыве истерзанная жертва прижималась к его телу, он забирал ее душу, выпивал ее молодость и становился равным самому дьяволу...
Она открыла глаза. Она думала, что жизнь ее закончилась под невыносимыми ударами, которые рвали тело и душу, но она была жива. Она лежала на полу, чувствуя горящей распоротой спиной холодные каменные плиты. Было очень тихо. Она смогла чуть приподняться на локте и повернуть голову. Монсеньор также сидел в кресле, и страшный хлыст невинно свернулся у его ног, скрыв на минуту свою беспощадную мощь. Какое-то время она смотрела на Монсеньора без мыслей и без эмоций, но, даже несмотря на боль, не могла отвести взгляда от его чеканного профиля.
Он резко повернул голову на ее взгляд и увидел не распростертое тело, а живую девушку с прекрасным молодым телом, исчерченным глубокими сине-красными полосами ударов. Волосы были спутаны, искусанные от боли губы опухли, но она смотрела на него прямо и не отвела взгляд.
Господин вдруг встал, почувствовав почти забытое волнение и нарастающее возбуждение. Энергия, которую он получил от нее, бурлила в нем, но он вдруг понял сейчас, какое безумное количество силы еще осталось в ее измученном теле.
Он подошел ближе, и девушка вдруг не просто опять легла на спину, она широко раскинула тонкие руки… приглашая к объятьям или издеваясь над ним…
Через секунду Монсеньор уже яростно входил в ее очень нежное лоно. Его орган был длинным и острым, как стрела, и ей казалось, что он просто пронзает ее тело пикой. Он прижал ее голову к своей груди, и вдруг ее кожа вспыхнула огнем, и девушка дёрнулась ему навстречу. Ее горячее и узкое лоно стало требовательным и жадным, глаза затуманились, и она вдруг улыбнулась.
Чтобы погасить эту улыбку, которая тревожила его, как очень давно уже ничего не тревожило, он стал бить ее по щекам так сильно, что голова ее моталась из стороны в сторону, из губы потекла кровь. Потом остановился, опустился на локти, руки запустил в ее спутанные золотистые волосы, приподняв ее голову, и начал целовать ее рот, соленый и горький.
Она обняла его за шею и прижалась всем телом к нему, и в этот момент он кончил так бурно и так сильно, что что сердце гулко забилось и остановилось. А он не мог остановиться в экстазе, оторваться от нее, а эта ведьма не отпускала его шею, сильная и счастливая, и уже не она, а он отдавал себя, а в ее глазах, цвет которых он никак не мог уловить, плескалось море и грозовые тучи.
