После того, как Ежи Бучек подарил Настусе Кравчик на праздник 8 марта сушеную ромашку (и пусть бы просто подарил, а то ведь ещё при этом попытался чмокнуть её в щёчку в знак того, что он её любит – любит всем сердцем; отчего она вспыхнула, отпрянула от него с видом оскорблённой невинности) – после этого они поссорились. Восемь лет Ежи изо дня в день робко прокладывал путь к её сердцу, и вот теперь единым махом он всё перечеркнул. Всему виной проклятые губы, что сами собой потянулись к шелковистому, обманчиво доступному и, как ему показалось, созревшему персику её щеки.
После этого Настуся не разговаривала с Ежи. Она даже с ведома классной дамы отсела от него – и к кому! – к подслеповатой замухрышке Марыне! На записки Настуся не реагировала, все попытки пойти на мировую воспринимала в штыки.
Бедный Ежи весь извёлся. Учеба не шла ни в какую. Ручка валилась из пальцев, и он уже ничего не мог более делать, как созерцать точеный контур Настусиного уха или вспоминать особенно изящный наклон её головы. Он и не подозревал, что Настуся так много для него значит.
Поэтому, когда Колек Юзвяк подозвал его на перемене, лукавым прищуром давая понять – какие могут быть между друзьями экивоки, Ежи пожаловался, так, мол, и так - они с Настусей поссорились. Колек посочувствовал другу и пообещал все уладить, пусть только для замирения он уговорит ее спустится в тир. «Да не пойдет она!» – «Пойдет… а ты скажи, что застрелишься». На этой угрюмой ноте они расстались.
Все последующие уроки Ежи работал над своей речью, над своим обращением к Настусе. Оно должно быть кратким, в то же время передавать чувство. Иногда его отвлекали учителя. Наконец речь была готова.
Однако, стоило улучшить минуту и подкрасться к Настусе, когда та стояла, прислонившись к стене бочком, как заготовки смешались; и Ежи, едва ударяя сухим языком по клавишам зубов, произнес что-то нелепое, что-то вроде: «Слушай, пойдем после уроков в тир. Я хочу стрелять». – и тут чуть не умер, осознав, в каком свете его беспомощный набор можно истолковать.
- Я с тобой никуда не пойду.
Чеканным, выверенным шагом, не обернувшись ни разу – нужна ли Ежи кислородная подушка? – она удалилась в класс.
После школы Колек мягко упрекнул его в недостатке напора.
Ежи становился все более печален. Тоска его грозила превзойти Джамалунгму, не случись через месяц летних каникул. Тотчас родители отправили его в деревню, где его горе растворилось в заросшем кувшинками озерце.
Когда Ежи вернулся в город, стоял теплый августовский день, и солнце бросало на тротуары прощальную летнюю татуировку сквозь дыры в пожелтевшей листве.
Во дворе его окликнул Мотя – слабоумный парень с красным лицом, сплошь покрытым прыщами и коростами. Он подошел, волоча за собой ноги, улыбаясь так, что трескалась, подсохшая на кратерах, корка. С этой же привлекательной улыбкой он предстал два с небольшим года назад перед медкомиссией, которая, заподозрив в нем гениального стратега, признала годным для службы в войсках стратегического назначения. История его службы – это история побегов. Два года командиры мирились с этой его слабостью, вновь и вновь возвращая в заботливое лоно армии. Теперь главной его привязанностью были пустые бутылки.
- Та-а-м к-кого-то и-е-ебут. П-а-айдем посмотрим. – произнес Мотя, нелепо заикаясь и растягивая слова.
- Где?
- В п-по-одвале. О-одинт-то баоюсь.
Неохотно Ежи потащился.
Они подошли к подвальному окну, задрапированному изнутри обветшалым тряпьем. Здесь Мотя услышал подозрительные звуки. И верно – какие-то шлепки, полустон-полувздох, причитания.
- А-армянят.
По скользкой, запятнанной калом, лестнице ребята спустились в царство теней. Капала вода; скрежетала дверь; запах мочи врезался в нос; где-то в глубине лабиринта надрывался паровой свищ, будто таинственный минотавр, армянящий во тьме свою жертву.
За спиной отрока зажурчал на стену Мотя, видимо истолковавший запах, как сигнал к мочеизвержению. Бучек позавидовал дебилу хорошей белой завистью – вот бы и ему такие нервы. Слава Ленону, у Ежи оказались спички, и он торопливо зачиркал ими, вновь и вновь окружая себя защитным коконом. Запахнувший морковный член, Мотя взялся сворачивать газетный факел.
Они пошли – впереди Мотя, воинственно, точно отвергнутый олимпиец, держащий перед собой факел; за ним спотыкающийся Ежи. Справа и слева чернели проемы – входы в отсеки. Оттуда веяло могилой. А в одном что-то шоркнуло, пискнуло, брякнулось об пол и рассыпалось дробью стремительного топотка.
- К-к-крысы. – сказал Мотя, успокаивая боднувшего его спину Бучека. – Их тут мно-ого.
Факельное шествие остановилось. Впереди горел контур чуть приотворенной двери. Втоптав огарок в песок, ребята двинулись на этот свет, как на заманчивые огни бульварного романа.
Бетонную камеру заливал желтый электрический свет. Вдоль стен тянулись пустые деревянные клети для кроликов. Пол покрывали одеяла. На одеялах…
Он узнал ее, но узнал не сразу. Мало ли девчушек, которых, если поставили раком, то они стоят и не ропщут, стоят, подняв кверху узкие неопытные, но уже крапленые спермой попки, разведя колени или наоборот плотно сжимая, стоят и, пряча лицо в складках одеяла, терпеливо ждут – когда же еще, когда?
Для этой девочки желанный момент не наступал из-за хрупкой, с мальчишеской стрижкой, красногубой девушки, по своей вампирской нужде сосущей член, стоящего позади нее, юноши. Юноша вздрагивал; бисквитные овалы ягодиц терлись один об другой.
Некто четвертый держал троицу под прицелом видеокамеры. Это был хамоватый субтильный субъект со сладострастными складками возле губ. Из всех четверых он был самым одетым – на конце скукоженного члена повис липкий презерватив. Мрышек – так звали его во дворе из-за нервических припадков дрожи. Левая щека Мрышика испытывала тик.
Вот смолкли поцелуйные звуки. Девушка отстранилась, полюбовалась на проделанную ее ртом сосательную работу – да, так! – змей поднял голову и разинул грешную пасть.
Ежи чуть не крякнул. Надменно изогнутый, с облезлой из-за нехватки на нее кожи головкой – этот член Бучек знал, как облупленный. Он принадлежал Колеку Юзвяку – его другу и партнеру по докторским играм, исполнявшему роль то доктора, то пациента.
Девица наклонилась к ушку стоящей в наклонку девочке и принялась ее в чем-то горячо увещевать; та вежливо покивала. Ежи ничего не понял, понял только, что зовут девочку престранно – Подвальная.
Охочий до ебли Колек поддел ее членом. Головка легко вошла в плод, уже располовиненный накануне, находящийся в том состоянии, когда не успела еще пристать губа к губе. Вокруг ствола пролегли упругие складки. Обветшалая мошонка, качнувшись, встала. Блудливый парень вывернул орган назад и склонил голову в едчайшем полупоклоне.
- Трахен зи дойч?
- И-е-е-е… - ответила девчонка учтиво – так, как ее учили.
И тогда закованный в латы готический рыцарь, добившийся наконец соизволения Прекрасной Дамы целовать ее ручку и будто бы несколько разочарованный от легкости, с которой он это соизволение получил, пошел дальше – вплоть до того, чтобы распнуть культ Прекрасной Дамы. Дама же сложила на груди ручки. «Что вы себе такое позволяете?! Ах, видит Бог, я не хотела!» – безмолвно причитала она перед лицом одеяльных складок. Другая - красногубая и расхристанная, приставленная надзирательницей – следила за тем, чтобы корень, всякий раз после вокального «Иес», погружался по «ватерлинию» (помадно-красную отметку возле яиц).
Голосок, исполняющий свое «И-е-е-с», которое становилось все более протянутым, показался Ежи страшно знакомым. Да ведь это же!… Это!…
Ошеломленный своим открытием, Бучек отворил дверь и сделал два коротких шажка в комнату. Его тут же увидел Мрышек, чувствительный ко всякого рода шумам.
- Чё, целку хочешь попробовать? Гони целковый. – сказал парень и засмеялся, прежде других довольный своей шутке.
Подражая ему стали смеяться: красногубая девица, Колек, продолжающий похабно подминать под себя Прекрасную Даму; пританцовывая и повизгивая, смеялся за дверью Мотя, теребящий морковный членик; и даже она, даже ОНА – Ежи понял по коротким вздрогам ее живота – начала вторить им.
И тогда Бучек повернулся и побрел прочь.
А через короткое время Подвальная, повинуясь то ли команде, то ли сама радея за дело, повернется, с бездумностью механической куклы откроет рот, однако Колек вместо того, чтобы спустить ей в рот, глумливо испустит струи на левую щёку – ту самую, которую так и не поцеловал Ежи. Подвальная продолжит нервно посмеиваться, но скоро хмельной бесстыдный смех её перерастёт в рыдания.
