Савелий Глебович Всесвятский читал курс «Теории и истории искусств» в Академии Художеств, куда Зое, к ее огромному счастью и, вероятно, благодаря редкому везению, удалось с первого раза поступить на бюджет. Высокий, широкоплечий, с зачесанными назад длинными седыми волосами, Савелий Глебович был одним из самых колоритных преподавателей Академии. Его ровный отточенный баритон, не знающий сомнения или раздражения, заставлял зачарованных первокурсниц ловить каждое слово прочувствованных до последнего междометия лекций. Мягкие, но вместе с тем решительные манеры и благородная жестикуляция удерживали внимание на освещаемом предмете, не давая студенткам ни на секунду забыть, ради какой высокой цели они оказались в священных стенах.
Но было в нем еще нечто, вселявшее почти религиозный трепет в робкие сердца юных художниц, – взгляд его морозных бледно-голубых глаз, неизменно скользящий поверх девичьих голов. Никто и никогда не мог похвастаться тем, что привлек внимание преподавателя настолько, чтобы удостоится встречи с ним глазами. Иногда Савелий Глебович казался совершенно слепым. И это ложное ощущение, вступая в явное противоречие с очевидной, но как будто нереальной способностью мастера чутко различать то, с чем не справлялось заурядное видение дилетанта, обдавало холодом суеверного ужаса.
С одной стороны, этот водянистый взгляд, планирующий где-то в дальних мирах, позволял слушательницам многое. Подолгу блуждать во впалых, израненных мелкими морщинками щеках, взбираться по отвесной крутизне профессорского лба, зарываться в аккуратную, затейливо расцвеченную сединой бороду. Но строгие тонкие губы вмиг отрезвляли, вырывая из убаюкивающей неги обманчивой отстраненности. И казалось, что Савелий Глебович вот-вот очнется, сверкнет ледяной энергией неведомого космоса и испепелит синим лучом нечаянную жертву, посмевшую заглянуть ему в глаза. Словно для того и устремляет он свой взор к небесам, чтобы оградить низших существ от заключенной в нем необузданной разрушительной силы.
Казалось бы, какое дело до того нашей Зое? Она переехала в Петербург в 22 года и была старше большинства своих однокурсниц, имела за спиной неудачный брак и долгую сложную историю сначала развода, потом получения нового гражданства. Как правило, подобные жизненные перипетии закаляют, заражают злым цинизмом и лишают наивной чувствительности, простительной разве что вчерашним школьницам. Что могут значить томные смутные фантазии о загадочном преподавателе после нескольких лет супружества с его драмами, изменами и обидами? Разве выживет хоть один единорог в отравленном сердце, познавшем предательство и разочарование?
Однако Зоя витала в облаках. После знойного, пустого, одинакового, скрипящего на зубах кибуца, она вдруг оказалась в северной европейской сказке. Часами гуляла она по Петербургу, задрав голову, ошеломленная красотой в ее абсолютном измерении. Нева, рвущаяся из гранитных оков, стройные колонны, бросающие зыбкие реплики в воды каналов, гордые львы, натянувшие тяжелые цепи в оскаленных пастях, чугунные решетки с неповторимым узором кованых витков. Каждый камень здесь дышал историей. Но не той опостылевшей древней, наполовину выдуманной, выжженной солнцем и занесенной песком, а настоящей, живой, бьющей ключом, звенящей великими именами гениальных итальянцев.
Неудивительно, что в этом волшебном городе, ставшем для нее средоточием всего прекрасного, чувствительность Зои максимально обострилась. Девушка жадно впитывала в себя все, что несло на себе отпечаток Изящного, силясь объять, вместить, запечатлеть след руки, сотворившей это чудо на чухонском болоте. Архитектура, скульптура, живопись… Голова шла кругом. И какое счастье было для нее подсказать дорогу случайному прохожему, ведь в тот момент она ощущала себя петербурженкой, а значит, верила, в пусть и незначительную, но сопричастность к вечной и всепобеждающей красоте.
Одним словом, Савелий Глебович воздействовал на ее возбужденную натуру так же, а может быть, и еще сильнее, чем на ее семнадцатилетних однокурсниц. Зоя буквально стирала пальцы в кровь, самоотверженно конспектируя то, что при желании можно было нагуглить в Интернете, ведь слова, нисходившие из первых уст, имели для нее особенную, ни с чем несравнимую ценность. А потому вряд ли она смогла бы отказаться, или даже хоть на секунду засомневаться, когда Савелий Глебович, собственной персоной, вдруг обратился к ней с просьбой.
Он шествовал тогда по узкому коридору Академии, где студентки, разбившись на разной величины группки, ожидали начала следующей пары. Профессор Всесвятский остановился возле вмиг притихшей компании девчонок и, по своему обыкновению глядя куда-то вперед себя, произнес:
– Зоя, я могу с вами поговорить? – И не дожидаясь ответа, так же неспешно продолжил свой путь.
Зоя, сопровождаемая изумленными взглядами подруг, засеменила позади таинственного педагога. Они уже отдалились от шума девичей толпы на приличное расстояние, а Савелий Глебович так и не открыл рта, чтобы начать разговор и девушка начала теряться в догадках.
– Вам приходилось выступать в роли натурщицы? – Наконец, Савелий Глебович посчитал нужным задать вопрос.
– Нет.
– Думали об этом?
– Нет… То есть, да! – Зоя по привычке отличницы пыталась отыскать правильный ответ.
– Хотите попробовать?
– Конечно.
– Обнаженная натура вас не пугает?
– Нет. – Зоя выпалила без заминки, уверенная, что пугаться можно, но не сознаваться в этом.
– Тогда приходите завтра в час дня. Сможете?
– Да. – Цепкие Зоины пальчики ухватили протянутый ей клочок с написанным от руки адресом.
Савелий Глебович слегка кивнул, все так же смотря вперед себя, и это едва заметное движение очевидно послужило указанием на завершение короткого разговора. Зоя остановилась, провожая широко открытыми глазами профессорскую спину, а в голове у нее в ликующей суматохе уже роились обрывочные восклицания, смелые вперемешку с трусливыми. «Но как мне подготовится?», «Что надеть?», «Можно ли накраситься?» и «Какой завтра день?». Ответ был только на последний вопрос – суббота.
Академия перманентно набирала натурщиц и натурщиков для учебных классов и, даже несмотря на невысокую оплату, никогда не испытывала недостатка в желающих попозировать. Почему же тогда она, Зоя, понадобилась профессору Всесвятскому? Да, Зоя была молода и красива, что редкость среди профессиональных моделей, но вовсе не достоинство, так как большинство преподавателей стремились научить студентов вникать в индивидуальные особенности тела. Куда больше котировались худые, иногда близкие к истощению, почти прозрачные фигуры, служащие наглядным пособием по анатомии костно-мышечного аппарата.
А Зоя, несмотря на узкую талию и изящные руки, обладала довольно пышной грудью, округлыми мягкими плечами и широкими бедрами, ровными, гладкими и, как она считала, вряд ли достойными кисти художника-академиста. Когда Зоя смотрела на себя в зеркало, ее терзали противоположные чувства. С одной стороны она нравилась себе и нравилась окружающими, но в то же время собственное тело казалось ей чрезмерно кричащим, вульгарным, пошлым, будто его вычурная сексуальность подавляет и подминает под себя его красоту.
Объемная грудь с крупными вздернутыми вверх сосками, выпяченный чуть ли не сверх всякого приличия зад, массивные ляжки и фигурные икры вызывали у зрителя скорее вожделение, животную похоть и тем самым полностью уводили взгляд от того, что Зое самой нравилось в себе. От высокой и грациозной шеи, от скульптурно выступающих ключиц, от благородных линий кистей и предплечий и от безмятежной нежности чуть тяжеловатого женственного живота.
И вот теперь, ранним субботним утром, стоя в ванной перед своим полностью обнаженным отражением, Зоя держала в руке бритвенный станок и не могла решиться. Какой она должна предстать перед художником? Сексуальной или естественной? Если она разденется и выставит напоказ свое выхоленное до журнального глянца тело, что различит в нем искушенный взор живописца? Пустоту, стерильность, банальность, пошлое желание нравиться и соблазнять? Но справится ли она, если будет чувствовать себя неидеальной? С колючим ежиком на лобке? Эти панические размышления могли бы продолжаться слишком долго, однако случайно брошенный на часы взгляд породил такой приступ отчаяния, что бритвенный станок сам заскользил по Зоиным подмышкам.
Решение было принято бесповоротно. Уже скоро на влажной Зоиной коже заиграли матовые блики, а половые губки, чистые и розовые, залоснились в своей девственной наготе. Голая Зоя укладывала лаком волосы на голове, подводила озорные глазки, красила полураскрытые губки, беспрестанно поворачивая к зеркалу то один соблазнительный бок, то другой, пытаясь предугадать, какую позу ей придаст Савелий Глебович. Но каждый раз легкий морозец пробегал между ее распаренных в теплой ванной лопаток, когда она представляла, как твердая профессорская рука будет управлять ее послушными кукольными ручками, чтобы воплотить задуманную им композицию на фоне развешенной драпировки.
Зоя знала, что так или иначе ей придется раздеться догола. Но она, как будто не боялась этого, хотя, возможно, просто уверила себя в том, что не боится. Белье она выбрала самое простое и неброское: белые слипы и такой же незатейливый белый бюстгальтер, без кружев и рисунка. Этот даже слегка чрезмерный аскетизм внушал Зое робкую надежду, что так она сможет хоть немного сгладить агрессивную сексуальность своего призывно изгибающегося тела. Узкая юбка в пол, тяжелые ботинки на платформе, строгая блузка на пуговицах успешно справились с задачей упаковать манящее горячее тело в неприметную обертку без единого намека на откровенность.
Без пятнадцати час Зоя уже стояла перед высокой дверью, обитой выцветшей и местами ободранной кожей, в одном из старых домов Васильевского острова. Профессор Всесвятский встретил ее вежливым, но, казалось, безразличным кивком и пропустил вглубь большой и странно пустой прихожей. Одет он был в неизменную черную водолазку и полинявший клетчатый пиджак.
