I.

Сощурившись, Митрич глядел на синеватый дымок и думал, что курево теперь пошло не то, три — четыре затяга, и нет уж той соломинки — сигаретки, сточилась в дым, и с людьми - то же самое.

Хлипкий стал народ, ненадежный, соплей перешибешь.

Мужик отхлебнул из большой, крестьянской чашки горячего кофе, к которому пристрастился, когда протрезвел.

Митричу нравился его терпкий вкус и табачный аромат.

Вообще — то, данный вычурный, заморский напиток был чужд деревенской породе мужика, замешенной на медах, киселях, чаях, да компотах, но он все же потянулся к нему, особенно после того, как врач из области присоветовал:

- Отказались от алкоголя, так кофе по утрам вам - в самый раз, заодно и сердечко поддержите - кофеин расширяет сосуды.

И теперь наш герой сидел и думал, что это хорошо и правильно, если и вкусно, и полезно.

Кухня фермерского особняка, а именно в нем разворачивается эта история, имела городской вид. Просторный интерьер, современная техника от тостера до комбайна, а мебель в самой Москве заказывали - настоящая, деревянная, из итальянских мастерских, красивущая до невозможности.

Васильевна, это супруга Митрича , которую он звал Бабкой, очень гордилась своей кухней и держала там образцовый порядок. По стенам - светильники, картины, доски, ножи, рукавицы и здоровенный все накрывающий зеленый, шелковый абажур под потолком — прихоть Митрича. Он любил зеленый цвет. Хотя этот несуразный лопух никак не гармонировал с комнатным пейзажем и не лез ни в какие ворота.

Голую, слегка потную спину Митрича овеял легкий ветерок, в кухню явилась сноха Митрича Наталья, простоволосая, в кое — как запахнутом халате.

Молодая женщина шла к холодильнику, и свекор видел, как мелькает в полах халата ее белое, лунное бедро.

Неожиданно для самого себя он задавил шипящий бычок в остатках кофе, напористой струей выдул дым.

Мужик словил ноздрями едва ощутимый, сладкий запах женского пота и неповторимый, здоровый аромат девичьих волос, который не смог заглушить и дым от табака.

Отец собирался уже идти в душ, но теперь понял, что придется уступить очередь этой вихрастой бестии. Вообще — то, в особняке было две ванных комнаты, но Наталья облюбовала ту же, что и отец мужа, где был душ с горизонтальными струями, бьющими в тело прямо из стенок по всей высоте.

Сноха была из тех девушек, которые кружили голову уже одним своим видом.

Вот и сейчас казалось свекру, что под халатом у нее нет белья, у него ожили и зашевелились яйца, и сладкое томление расцвело в груди.

Ранняя пташка открыла холодильник, достала бутылку минералки.

- Доброе утро! - Приветствовала она родственника, подняв высокий стакан и круговым движением языка аппетитно облизала свои губы. На отца она глазела не то с вызовом, не то с иронией. По дурному как-то.

Наталью Митрич почти не знал, общались они мало, никогда не говорили по душам, и вот теперь, в сложившейся трагической ситуации, супруга сына оставалась для отца этаким черным ящиком, что лежит в котором он не ведал. И это слегка пугало его.

- Здравствуй, Наташа, - отозвался домосед.

Свободной рукой бедрастая красавица поправила бирюзовый халат, мужик успел сфотографировать, что белье на девушке все — же есть — белоснежные, простые трусики, плотно облегающие промежность, с волнующей лунной дорожкой, едва приметно темнеющей под полупрозрачной тканью.

Митричу захотелось охватить талию прелестницы единым круговым охватом, крепко, до хруста, прижать к себе и лизнуть ее в пухлые, солоноватые после минералки губы. И чтобы сок ее слюны остался на языке.

И чтобы о грудь его сплющились ее молодые груди, и чтобы головка члена, черт с ним, пусть и через трусы, ткнулась в ее спелую плоть. Хотя бы просто ткнулась, и все.

Он так это живо представил, что его залупа заныла, а сам он зажмурился.

Сверкнула подсветка, стихла вода, а когда мечтатель поднял тяжелые веки, гостьи на кухне уже не было.

А он еще долго, ссутулившись, торчал у стола и проклинал себя за свое преступное желание. Он и сам не понял, как поддался этому влечению, которое давил в себе всеми мыслимыми способами, гасил, как пламя и зло топтал, мерцающие тут и там угли.

Две недели назад сын с женой приехали погостить в дом родителей, каждый вечер молодые неизменно выпивали, часто по утрам Наташка терлась о холодильник, спрашивая у него ледяной минералки, именно в то же время, когда Митрич пил там свой утренний кофе.

Дом нашего героя, крупного фермера Романа Дмитриевича Милютина одновременно был и его офисом. После завтрака землевладелец поднялся в свой кабинет на втором этаже, встал у широкого окна. Он любил эти первые утренние часы, когда просыпалось его хозяйство. Прямо от дальней линии просторного, неогороженного двора с гаражами и мастерскими простиралось до самого горизонта сочнозеленое поле кукурузы.

Солнце уже ощутимо прожаривало атмосферу, над далеким горизонтом играло зыбкое, едва приметное, радужное марево.

Мастерские трудились во всю, темные провалы их дверей то и дело озарялись бесшумными белыми вспышками - то работали сварки.

Двор пересекала уползающая на поля техника — грузовики, трактора, опрыскиватели.

Милютин был крепким хозяином и авторитетным человеком, его уважали, и ему не надо было каждое утро обходить свои владения или торчать в цехах - отлаженный процесс производства четко работал и без него.

Митрич видел, как под окном внизу из - под красного, металлического козырька крыльца на солнцепек выплыла такая знакомая ему, неприкрытая макушка сына Павла. Наследник постоял у ступенек, огляделся и поплелся в сторону элеватора.

Страшно худой и какой — то бесконечно неприкаянный. Отец смотрел сверху на сына, и кровью обливалось сердце отца.

Павел был пилотом гражданских судов, возил гуманитарную помощь в Сомали, год назад попал в плен к пиратам, правительственные войска сумели отбить пленников, но пираты, потехи ради, успели кастрировать нескольких из них, в том числе и Павла.

И не просто кастрировали, а все срезали под корень.

Перед обедом отец и сын случайно встретились в тенистой дальней беседке у столовой.

Пашка сидел там уже давно, а отец подсел.

Работники знали о беде в семье хозяина, старались не занимать Павла, обходили его стороной как чумного, чем делали ему лишь хуже. Он днями слонялся по цехам, столовым и складам, ища, кому бы выговориться. Он винил во всем себя, и ему хотелось, чтобы кто - то разубедил его.

Митрич выкинул на стол пачку сигарет, накрыл ее зажигалкой. Закуривать не стал.

Жаркий ветер приносил живой ропот кукурузной листвы и душный запах спелой пшеницы.

- Скажи, батя, неужели в жизни это главное? - Уступив родителю отрезок лавки, спросил отпрыск и, как школьник выложил локти на стол.

Они теперь никогда не садились напротив потому, что не могли смотреть друг другу в глаза.

Отец прекрасно понимал, о чем таком «главном» спрашивает сын, так или иначе он постоянно муссировал больную тему, подъезжая к ней с разных сторон, но вот так в лоб и напрямую он решился заговорить в первый раз.

Родитель помолчал, посмотрел на поля:

- Жизнь, она, Пашка, штука сложная, непредсказуемая. Ты не знаешь, то есть, как она повернется.

Где - то главное, где — то не главное. Иные весь век живут и секс им не нужен, а другим - подавай каждый день. Если ты клонишь к Наташке, то я тебе так скажу, может, она и останется тебе верной, но это будет первый такой на моей памяти случай.

- Спасибо, папаня, я думал, что ты что — то дельное скажешь.

- Раньше надо было думать, в Сомали этом твоем. Говорил я тебе, оставйся в селе, так нет же, ему, видите ли, надо было летать. Вот и долетался.

- Я что ли виноват.

- Тебе отхватили, значит, ты и виноват.

- Да чем, ну, чем я провинился?! - Психанул отпрыск.

- Человек сам хозяин своих бед. Где - то недодумал, где — то недоглядел. А может и на рожон попер, с тебя сбудется. Еще разобраться надо, что там у вас за «гуманитарная помощь» такая была.

- Если Наташка меня бросит, я не переживу, - как — то очень искренне сказал сын и доверчиво положил свою голову на плечо к отцу. Так и сошлись эти две головы на одном теле — лысеющая, седая голова отца и буйная шевелюра сына, которая не поредеет уже никогда. Отец, похожий на здоровенного вертикального жука, был значительно крупнее сына. Худенький Павлик и сейчас по сравнению с ним казался ребенком.

Митрич обнял Пашку за плечо, зарылся носом в его волосы, отцу казалось, что они пахнут так же, как в детстве сына - каким — то дешевеньким, приятным мылом и солнцем.

- Я, бывало, наклонюсь к тебе в колыбельку, а ты, хвать меня за усы, сам крошечный, а цепкий, как репей. Хохочешь, а голосок звонкий и ножками своими лупишь меня в грудь, а они крепенькие, как кулачки. И такой ты настырный и противный был, что кажется, взял бы тебя на руки, прижал к себе, да так бы и носил, всю жизнь, до смерти. - Со светлой улыбкой вспомнил отец.

Пашка поежился и всхлипнул, а отец продолжал:

- А то, слышишь, пустил я тебя с горы на велосипеде, а ты, бах, яйцами об раму. Ору было, я чуть не рехнулся, - щурился от счастливых картин отец. А сын вдруг отстранился и с укоризной поглядел на него. Родитель был поражен глубокой печалью его больших, темных глаз.

- Ну, то есть, я хотел сказать, что дюже бойкий ты был уже тогда, - виновато кхекнул «папаня» и отер кулаком усы, смекнув, что сболтнул лишнее. И тут же взбодрился: