«Когда я наконец смог остановиться, Ленка уже была вся потная, красная и дышала, как загнанная лошадь. Она тут же вытянулась "солдатиком", закрыв одной ручкой письку, а другой - грудки.»

«Смотрю сейчас эти фотки, читаю ленкин дневник и вспоминаю тот день... Вид был совершенно фантастический: голенькая Ленка, от стыда цвета советского флага. С выглядывающей из попочки погремушкой. В "колобке". Посреди парка. С торчащими в небо сосочками и надутым клитором, с мокрой от слез и слюней мордахой и текущей писюнькой. Что-то мычащая и горестно попискивающая своим игрушечным кляпом. Болтающая башкой и скрючивающая ступни - все, что она могла сделать в такой упаковке - от щекотки на руках у своего "папочки", который на год старше ее самой.»

«Вот тут я по-настоящему перепугалась! Это что же получается, он меня просто посреди улицы в голом виде бросил? И что я делать должна? Лежать и ждать, пока какой-нибудь прохожий ко мне в сумку не заглянет? Мамочка моя, неужели правда бросил?»

«Смотрю - бутылочка детская! С соской! А из нее теплое молоко капает. Это он, значит, в дежурную аптеку ходил за соской и бутылкой (потом оказалось, что этот паразит и в универмаг заглянул по пути - тот ведь на мое горе без выходных работает). Ненавижу! И молоко ненавижу, и Борьку ненавижу, и стыдно мне так - хоть сквозь землю провались! Да что мне, годик - из бутылочки пить? Умру, а не буду!»

«Скоро Наташка оскалила зубки (я почувствовал это - сейчас я одной рукой возбуждал голопопика, а второй обнимал ее за плечи, ерошил ей волосы и гладил по щеке). Она уже не выдиралась, не просилась - да и вряд ли могла говорить: выдыхала резко, с прискуливаньем, и снова судорожно втягивала в себя воздух.»

«В конце концов до того доведешь, что у малышки от желания кончить совсем крыша поедет. Тогда укроешь одним одеялом ее и себя, и спокойно спать ляжешь, а ее так и оставишь рядышком в "попугае" до утра - задроченной на всю катушку, но так и не кончившей. Голышка еще наревется, напыхтится, задницей навиляется (без толку, конечно: ей в такой позе ни до пеленки подложенной, ни до одеяла писькой не дотянуться) , потом тоже уснет кое-как. А утром проснешься - она ещё дрыхнет: девчонку-то полночи еще трясло, пока успокоилась немножко и задремать смогла. Раскроешь осторожно, чтоб не разбудить, смотришь - а у неё до сих пор сосочки торчат и клиторок надутый!»

«- Ясно, расскажи. Как ты пришла над голой Ленкой похихикать. И как ей палец в зад совала и за что попало лапала со счастливой рожей - расскажи, не забудь.»

«"Разве мы звери, чтоб голенькими вас на пляже держать? Конечно, не голышом: мы своим любимым дочуркам панамки из города прихватили. В них и пойдете. А то головку напечет - если совсем без ничего. А будете хорошими девочками - папочки вам и сандалики еще оденут.»

«И мы действительно одели Ленку, собрались и пошли гулять! Ирка была укрыта одеялом, голова занавешена кисеёй, так что, кто там в коляске - видно не было. Но что Ирка чувствовала - сам представь!»

«Заставил ее Мишка к осмотру подключится, соски мне помяла, в пупок ткнула зачем-то, за пузо похватала. И ей палец намазали и заставили мне задницу исследовать. Убила бы их всех! Вот прямо на месте! Только как их убьешь, когда ни рукой, ни ногой не махнуть? И чем убить - погремушкой, что ли?»

«А я от них добивался в сто раз больше мишкиного, потому что просек: у голышек всегда должна оставаться иллюзия свободы. Хоть какой-то. Нажал на нее, если отбрыкивается - отступил. Пусть поймет и почувствует, что она тебя победила. Через пять минут можешь ее жестко дрессировать, пока тот самый номер не покажет, что ты с самого начала требовал. В результате она все сделает по-твоему. Но это чувство победы у нее останется: иллюзия, будто не только ты, а и она что-то решает.»

«Всхлипывания становились потише. Я ласково перебирал пальцами Наташкины позвонки, нежно (но не щекотно) пересчитывал ребрышки, а сам раздувался от гордости: план мой сработал на все сто, остались мелочи (но теперь мне Наташка уже никак не сможет помешать довести его до конца) . А главное: мне не пришлось ее ломать, уничтожать, пригибать ниже плинтуса - как обязательно сделал бы на моем месте Мишка. Не пришлось, потому что к этому моменту, в результате сегодняшнего спектакля, в глубине души Наташка уже признала наше право ее воспитывать. И наказывать за непослушание. Как бы ей ни было сейчас обидно и больно, как бы она на меня не злилась - но понимала, что получила за дело. А значит, для нее это не стало катастрофой, хотя и заставит слушаться побольше.»

цџЖlЦ y¦pёЩT"=‹mББ|u0癉аhИгѓє“ЈF�ыКCIВйX$-sдХЩCЙ‰m|Z bМИяЭt«мSшрзя8<Ђ[ёЊбRф”ЄHґСelЭ=xъ(ЁWX¶&!;иІµЪ3ОЃКЛ¶І2B„Н4НЇыМшKG>ћЄ}O®0Р•¶aґ,KxбІ­ЫДТ¬{Љvz祰є® ™

«Я не спешил. Девчонка поняла, что ее дело - труба. И сейчас уже представляла, как ее хватают, сдирают последнюю одежду, и наглые мальчишеские пальцы бесцеремонно шуруют во всех Наташкиных местечках, о которых она даже сама не могла подумать без того, чтобы не покраснеть.»