- Это она в Капу.
- Вы правы! Вы правы! Женщины - слабое звено в цепи партийной эволюции. Её затянуло дурное влияние. Вот и сейчас она сидит в стороне от них, в круге света и делает вид, что её все это не касается. Но стоит Онаньеву подозвать её, она прибежит, как миленькая прибежит и будет делать все, что он ей прикажет.
Маргарита Владимировна замолчала, переживая за мою дочь. Через минуту, в сердцах, воскликнула:
- Ну, паразитка, вы посмотрите, что она с ним делает! Надо записать это, чтобы потом имели в суде доказательства. Вы не против?
- Нет. - ответил с приязнью - какая ненависть, какой ум кипели в моем неожиданном союзнике (мне и в голову не приходило бороться с ордой таким способом), а какой такт! - когда она подошла ко мне, она не могла не заметить моего бедственного положения; но сказала спокойно, с пониманием: «А за пятно не беспокойтесь. Оно хорошо выводится аэлитой. Надо только замочить на два часа».
Откуда она знала, что пятна хорошо выводятся аэлитой? Видимо, знание сидело у нее в инстинктах домохозяйки. Знает и ладно. Лишь бы была со мной против орды. Вместе мы были как бы отгорожены от ужасов спальни стеклом экрана. И я мог собраться с мужеством и взглянуть, что там, за ним.
Обряд только что закончился. Ваня стоял, размазывая слезы по лицу. Но слезы ли то были? - слишком обильные и слишком густые; и слишком приторно жмурился Константин, застегивая ширинку.
Ругалась же Маргарита Владимировна на Катерину, что сидела перед Ванькой на корточках и трогала стручок рукой. И пусть бы только трогала, а то тянула из него жилы! То вытянет его в тонкую струнку, то отпустит, и стручок морщинистой резинкой втянется под пук волос.
- Ну что за дети пошли! - горячилась Маргарита Владимировна. - Никакой брезгливости! Никакого природного отвращения! Я уже не говорю о девичьей скромности, о достоинстве - это врожденные качества. А вид! Вы посмотрите, какой у нее вид!
Сбрую с гужевым фаллосом она сняла, но длины отцовской майки вполне бы хватило, чтобы прикрыть седалище, не задери она ее до пояса и не комкай, придерживая, на животе. Да, действительно, вид оскорбителен. Но я не намерен был унижаться. Я был при исполнении. Мы с Маргаритой Владимировной собирали материалы на секту.
- Ещё какой-то обряд? - спросил без дрожания голоса - пусть Маргарита Владимировна видит, что меня ничуть не задела девичья смуглая задница с бледной отметиной «ласточкин хвост» от купальных рейтузов и красной - от сбруи.
- Откуда я знаю. - Маргарита Владимировна раздраженно вздрагивала. - Вы-то держитесь молодцом, а меня всю передергивает. На то вы и мужчина. У вас нервы крепкие. Ах, Ленон мой, он растёт!
Я примерно знал, что сейчас произойдет; чем грозят члену разбойные раздергивания. Но каково же было Маргарите Владимировне - партийной работнице, чьи половые представления не выходили, быть может, дальше контурных схем из Половпросвета или расширенного курса для учителей, с полотнами мастеров Ренессанса, на которых, должно быть, она видела атрибуты, но уменьшенные цензурой, из сострадания к зрителю, до приличия. Даже я - человек, как я полагал, чрезмерно отмеченный признаками мужского пола, - был удивлен и встревожен. Столь вытянутая вслед за пальцами верёвка, но все еще не деревенеющая, походила, скорее, на член ослиный, чем на человеческий.
– Это такая мышца? Скажите! У вас у всех там такая мышца? Она напрягается?!
Я сопел и молчал. Мне было совестно за пол партийцев.
– Что это у него на конце? Как будто ранетка под кожей. У меня дядя был главным егерем. Я помню, как он свежевал тушки зайчиков. Хайрулина также с него шкурку сняла – чулком! Ему, наверно, больно! Похоже на сырое сердечко.
Я молчал, наливаясь презрением к блудливому бессовестному действию. Это какой же надо быть бесстыжей девкой, чтобы вот так надругаться над юношей. Бедная Маргарита Владимировна – она по-страусинному боится признаться себе, что происходит сейчас в комнате. Должен ли я объяснить ей? Должен ли запятнать скверной белый воздушный замок ее целомудрия?
В трудные минуты я всегда обращался к образу Ленона. Как поступил бы он на моем месте? Не буду с Вами спорить, кто был Ленон – был ли он пламенным революционером, вдохновившим людей на экспансию в космос; или простым певцом, воспевшим путь непорочного зачатия (знаю, Вы не из тех, кто в минуты слабости спрашивает себя, был ли Ленон вообще). Как поступил бы тот Ленон, который своей жизнью и жизнью своих детей показал, что если следовать его заветам, то неизбежно (даже в рамках отдельной семьи) вслед за коммунизмом придет коммутализм. Ленон сказал бы правду. Поэтому я сказал:
– Поймите меня правильно, Маргарита Владимировна, но в жизни каждого человека наступает момент...
Она меня перебила.
– Какая мерзость! Фу! Фу!
– Простите, я не хотел вас обидеть.
– Да я не вам... Она взяла его в рот! Тьфу! Выплюнь сейчас же!
– Вам бы не следовало на это смотреть... Давайте поговорим о нашем докладе Рулевому.
– Оставьте, оставьте. К чему сейчас о нем? Меня сейчас вырвет! – она наклонилась, раздергивая узел шарфика, готовясь ко рвоте.
– Постойте, не блюйте. У меня где-то была утица. – я суетливо задвигал ногой под столом. – Вот. Возьмите.
– Ага. Вы так добры.
Меня тоже скрутило, но я не показывал вида. Хороши же мы будем, если оба размякнем.
– И вот этим ртом, – сказала учительница слабым голосом, – она будет завтра у доски цитировать Ленона; эти бесстыжие губы будут осквернять изречения Первого Рулевого; эта рука будет держать указку, когда придет время показать древо учеников и сподвижников Первого. Указка подарена мне самим Мустафой Ибрагимовичем. Как я ее потом отмою? Чем? Чудовище!
– Мне кажется, что они стали чудовищами оттого, что не знают. Они не прошли курсов Половпросвета. Как спариваются в природе простые люди? Куда приспосабливают половой орган? Они не знают, вот и изгаляются. Незнание порождает чудовищ.
Но классная дама, если я хоть немного разбираюсь в людях, потеряла способность постигать мои речи. В её глазах стоял феникс. Он стоял немым укором всем нам коммуталистам, вынашивающим под исподним исполинского зверя. «Значит все ложь? – комкая платочек, молчаливо спрашивала она. – Ложь про атрофированные поколениями непорочного зачатия половые органы? Если даже у мальчика его лет такой!...»
«Нет, не ложь. – возразил я робко и молча. – И тому подтверждение – я. У меня он гораздо короче и тоньше. Пропорционально маленькая головка пристойно закрыта крайней плотью. Её не вы, не Хайрулина не смогли бы задрать».
Маргарита Владимировна мне не верила. Она верила тому, что видела. А видела она, подрагивающего коленями и лопатками плоского юношу, из которого выпирал плотский орган. Исчадие блуда Хайрулина постаралась представить его в столь неприглядном виде. Хорошо хоть Лиза, слава Ленону, прилежно штудирует начала анализа, да и голова Кати заслонила гадостную картину.
Нужно было остановить детей, пока половые инверсии не столкнут их в пучину полового акта. Оттуда им будет уже не выбраться. Остановить. Но как? Я с надеждой на помощь посмотрел на Маргариту Владимировну; та сидела, погрязнув зрачками в экране, разгладив, наконец, платок на коленях.
– Нужно остановить их.
Не слышит. Словно воды в рот набрала. Я стал подниматься.
– Подождите. Они их к чему-то склоняют.
Хайрулина вынула волдырь изо рта. Маргарита Владимировна быстро промокнула платочком губы, будто заодно со своим инстинктивно вытирала бессовестный рот ученицы.
Отрепьев задумчиво бросил: «Порядочная у вас елда, товарищ Гнусинский, такой можно поломать хребет коммутализму».
От шутки Иван еще больше нахохлился. Все, кроме нас с Лизой и Маргаритой Владимировной, засмеялись. Звонче всех смеялась Катюша. Под звон своего смеха она сняла майку... Я не смотрел... Вру! Простите! Ложь! По глазам меня плетью!
Низ живота у нее был, как у ворсистого ватного медвежонка – черный, без единого выступа. Вы мне не поверите, но он меня ничуть не шокировал, более того – он был приятен для глаз. Именно так покато, повторяя линии плюшевого медведя, должен закругляться низ живота совершенного человека, который, придет час, будет непорочно зачат. Никаких раздражающих трений; никаких оскорбительных эрекций; никаких выстрелов в спину ночными поллюциями; никаких отвислых яиц, беззащитных против ударов из-за своей отвислости; ничего, что мешало бы жить и работать по заветам Ленона в прекрасном и светлом мире.
Зато куда как гаже выглядел вырост из тела подростка – нелепый, уродливый рудимент.
Да, чуть не забыл, её груди... Они все портили. Острыми сиськами (так, знаю, дразнят их простые люди) они выпирали из грудной клетки. Как темные шпильки, торчали сосцы. Хотелось их придавить ладонями, сделать заподлицо с грудиной. Впрочем, время и лифы плющат их лучше ладоней.
Вот если бы к покатому низу Катерины добавить впалую грудь Вани...
Пока я так думал, Хайрулина забралась на кровать. Иван навалился сверху. А ей весело. Ей невдомек, что они на волосок от полового акта. Я взмок до нитки. Загалдели Степан с Константином. Маргарита Владимировна села прямо, как гвоздь; сложила рот в нитевидную складочку. Такая же мелькнула между ног Хайрулиной перед тем, как Гнусинский накрыл ее задом. «Вагина?! Вагина?! Вагина?!» – застучало у меня в висках.
Гнусинский забился в агонии. Скорее всего он страдал эпилепсией, и сейчас от нервного напряжения наступил внезапный припадок. Припадок, подумал я, не тела, но духа. Как будто, дух силился вырваться из блудного тела.
