Художник Гаврилов, знакомый профессора Всесвятского по выставкам в Артмузе, моложавого вида, с острой бородкой и слабо пробивающимися усиками, обошел первую комнату дважды, едва скользнув скучающим взглядом по выпиравшему из плоскости стены крупу. Затем, дождавшись, когда посетителей в помещении станет поменьше, зашел на третий круг глиссады, и сосредоточенно уставившись на одну из картин, как бы невзначай задел костяшками руки теплую выпуклую поверхность Зоиных ягодиц. Гаврилов ощутил предвкушаемую упругую податливость женской плоти, но не насытился ей, а только раздразнил свое желание касаться этих туго напряженных полушарий. Задержавшись на полушаге, художник провел рукой еще раз, теперь уже медленнее и повторяя изгибы Зоиных округлостей, углубляясь во влажную низменность между бархатных холмов.
– Настоящая? – Гаврилов вздрогнул, потому что за его спиной неожиданно прокаркал визгливый голос Хасевича, еврея-карикатуриста, известного своими скабрезными выходками.
Гаврилов нахмурился, а потом небрежно пожал плечами, будто не сразу сообразив, о чем идет речь, и отошел в сторону от Зоиной попы. Хасевич же, нисколько не гнушаясь и продолжая сально улыбаться, занял освободившееся место, обхватил всей пятерней нежное девичье тело и крепко сжал когтистые пальцы. Гаврилов бросил быстрый завистливый взгляд на эту узловатую клешню, мнущую девственно гладкую кожу, и с отвращением отвернулся.
– Настоящая. – Хасевич торжествующе заглядывал в глаза Гаврилову, но тот уже, исполненный ханжеского превосходства и боясь оскандалиться, спешно удалялся подальше от безнравственной сцены. А на ровной глади Зоиной попы растекался пятью резкими рубцами алый след.
Академик Денис Иванович Ермолаев, старый заслуженный художник, теперь уже оставивший ремесло из-за проблем со зрением, вооружившись двумя очками, словно лупами, приблизился к Зое почти вплотную. Кряхтя, он согнул старческую спину, чтобы направить окуляры в самую ложбинку между расходящихся ягодиц, туда, где розовел чисто выбритый бутон Зоиной промежности. Денис Иванович с тщательностью исследователя-натуралиста нацелил оптическую силу своих увеличительных стекол на нежные створки неведомого моллюска, чуть приоткрывшего ракушку и явившего из узкой щелочки два маленьких влажных язычка.
– Любопытно. – Прошамкал академик Ермолаев, с усилием разогнулся и продолжил осмотр залы.
Выставка продолжалась около двух часов. Три картины сразу нашли своих покупателей, несколько других были взяты на заметку. Гости постепенно расходились, поздравляя Савелия Глебовича с очевидным успехом, и подолгу прощались с ним в прихожей. В первом помещении напротив Зоиной попы, но не обращая на нее особого внимания, шумно беседовала и попивала дармовые напитки компания ближайших соратников профессора Всесвятского. Это были те самые преподаватели Академии, быть узнанными которыми Зоя боялась больше всего: Филиппов, Игнатов, Гаевский и примкнувший к ним Володин.
Володина Зоя не знала. Это был невысокий, скромно одетый, наголо обритый человечек и по совместительству бездарный художник. Володин подозревал свою бесталанность, но оправдывал себя тем, что еще ищет себя, и, словно в этом и заключались его поиски, старался как можно чаще оказываться в среде тех, кому завидовал и на кого тщился походить. Оказавшись в окружении настоящих мастеров, он предпочитал помалкивать и улыбаться каждый раз, когда того требовали обстоятельства. Те же его почти не замечали, но и не тяготились его безвредным присутствием.
В стороне от веселой компании, у окна, чуть опершись на подоконник, отсвечивала одинокая мрачная худощавая фигура, с длинными, как у поэта-романтика, волосами и квадратной сумкой на длинном ремне, свисающей с острого плеча почти до пола. Это был Станислав, однокурсник Зои, страстно, безмолвно и безнадежно влюбленный в нее. Савелий Глебович по неизвестной причине пригласил его на свою выставку, единственного из всех студентов, и теперь юноша терялся в сумрачных думах, чем заслужил такую честь и чего ждет от него странный преподаватель.
Тучный профессор Филиппов стоял к Зое спиной, от чего сильно досадовал и чрезмерно упрямо смотрел в глаза Гаевскому. Тот в свою очередь лениво потягивал брют и досадовал из-за того, что Филиппов заслоняет ему пикантное зрелище и к тому же буравит его, Гаевского, нездоровым блеском воспаленных покрасневших глаз. Володин прятал длинный нос в икеевском бокале и тихонько посмеивался, поскольку общий тон беседы казался ему непринужденным и дружески шутливым. И только Игнатов, наконец, решился поднять интересовавшую всех, но до сих пор стеснительно умалчиваемую тему.
– А что же главный экспонат? Не мерзнет?
Словно получив индульгенцию, все разом повернулись к Зоиной попе.
– Всесвятский найдет покупателя. Не запылится. – Гаевский, никогда не слывший добряком, теперь источал какую-то особенно злую веселость.
– Думаешь, Коняхин заинтересуется? – Филиппов назвал имя, которое было известно всем кроме Володина, но тот, нимало не смущаясь этим, засмеялся вместе с остальными.
– Коняхин, пожалуй, порвет этот холст. – Сальная шутка Гаевского вызвала взрыв общего хохота, а Филиппов, намеренно или случайно, прыснул шампанским и окатил Зоину голую попу фонтаном винных брызг. Последнее событие сделало гогот еще громче и жестче, Филиппов кашлял, и четыре пары жадных глаз, ничуть не сузившихся на смеющихся лицах, смотрели, как мелкие капельки стекают по округлым выпуклостям ягодиц и собираются в крошечные струйки на розовой коже напряженных бедер.
– Сева будет недоволен. – Игнатов вытащил из кармана пиджака несвежего вида платок и протянул задыхающемуся Филиппову. Тот, не веря своему счастью, принял тряпку и первым делом отер свой вспотевший лоб. Все вдруг замолкли.
Филиппов отдышался и, мысленно благодаря судьбу и товарищей, сложил кусок ткани правильным четырехугольником и приложил его край к мокрой, чуть качнувшейся при прикосновении ягодице. Все молчали, и профессор, ни на кого не глядя, понимал, что ему доверили раскачать эти мягкие жернова. Он начал неспешно водить платком по гладкой коже, собирая растекающуюся влагу и постепенно увеличивая нажим. Зоина попа была задрана достаточно высоко, чтобы любой зритель мог без усилий и во всех подробностях рассмотреть каждую складочку ее промежности, припухшие внешние половые губы, зажатые между ними створки малых губок, однако то, что было выше, над ними, пряталось в ложбинке, лишь намекая на свое присутствие легким потемнением кожи. И теперь Филиппов, касаясь через платок, раздвигал последнюю преграду, и перед злыми властолюбивыми взглядами четырех мужчин открывалась светло-розовая дырочка в обрамлении выпуклого кольца маленьких морщинок. Наблюдатели в общем движении подались вперед.
– И ведь даже не шелохнулась. – Гаевский первый вышел из оцепенения и пробудил в остальных хищный нервический смешок.
– Очевидно, не в первой. – Игнатов поморщился с видом прожженного знатока женской натуры.
– Что ж ей совсем все равно? – Гаевский сказал это лишь для того, чтобы подстегнуть Филиппова, будто желая его руками еще больше унизить и помучить отданную им во власть девичью попку.
Толстый профессор не заставил себя упрашивать и, не выпуская платок, сдавил пальцы, сильно ущипнув теплое мокрое тело, безвозмездно отданное ему на поругание. В тот же миг он почувствовал, как под этой душистой мягкой кожей дрогнул и снова растворился мускул, а затем широкая ладонь Филиппова ощутила крупную неровную вибрацию.
– Дрожит! – Громогласно возвестил профессор коллегам, радуясь этому как некоему достижению.
– Пульсирует! – Вторил ему Игнатов, не отводя глаз от Зоиного ануса, который несколько раз сжался и расслабился, напомнив ему почему-то сужающуюся и расширяющуюся галактику.
– Михаил Терентьич, смотри, чтоб тебя не засосало. – Гаевский, зачарованный необычным зрелищем, обратился к Филиппову, который продолжал оттягивать в сторону Зоину ягодицу.
– А то натер там, платочком… – произнес Игнатов тихо, поскольку ему на миг показалось, что он и сам проваливается в манящую бездну призывно закрученной галактической спирали.
Профессор Филиппов не тратил время на бессмысленную болтовню. Пользуясь своей близостью к Зоиному анусу, он плотоядно обшаривал его так некстати заслезившимися глазами и уже томился от болезненного предчувствия, что скоро шутка закончится и ему придется оторваться от этой маленькой розовой прелести. Непроизвольно он придвинулся к Зоиной попе так близко, что стал заслонять коллегам обзор и те мгновенно засуетились.
– Терентьич, держись, брат, мы идем на помощь. – Гаевский выступил вперед, но вовсе не для того, чтобы спасти профессора Филиппова, а потому как хотел найти лучшую точку для обзора.
– Миша, тебя поглощает тьма. – Игнатов, одна рука которого была занята коктейлем, подошел к Зоиной попе и уже без помощи платка ухватил свободной рукой левую ягодицу и грубо потянул ее в сторону. Податливая женская плоть легко расступилась, половые губки, повинуясь натяжению, приподнялись и чуть разошлись, обнажив свои внутренние влажные лепестки нежнейшего розового цвета. Колечко ануса сначала растянулось, затем в ответ на чужеродное воздействие собралось в набухшую горошинку и через несколько мгновений опять запульсировало, то открывая, то закрывая вход в таинственную глубокую пещеру.
– Как живое. – Филиппов сказал очевидную глупость, но теперь никто не рассмеялся. Володину было плохо видно, но он не решался встревать и выглядывал из-за спины Гаевского.
– А не обогатить ли нам композиционное решение. – Вдруг прервал общее молчание Игнатов и протянул свой бокал с коктейлем Володину. Тот, действуя почти безотчетно, принял фужер и застыл с ним в бестолковой позе. А замдекана, освободив таким образом вторую руку, подхватил соломинку из своего коктейля и направил ее в сокращающийся анус.
