А еще Евгений узнал, что права была Настюшка, название «монастырь» оно лишь для прикрытия. Работало тут казино, салоны красоты, тату и пирсинга, косметической хирургии и модификации тела — здесь меняли внешность уголовникам, от розыска скрывающимся, документами поддельными их снабжали. А еще абортарий подпольный и откровенный бордель по вызову, так что матушка еще и госпожой была по совместительству. А еще сауна, фитнес — зал, кондитерский цех и пивоварня. Шептались даже, что в лесу монастырском крематорий запрятан.
В клиентах у обители не только священники ходили, но и чиновники всякие, потому и было железное прикрытие у местечка этого злачного.
Да и сам монастырский статус словно тенью покрывал делишки темные, чуть ли не заплечные. И ничего не было надежнее этого богоназванного укрытия.
И такое это, по сути,криминальное государство в государстве было, где под молитвы, да звон колокольный, всяческие преступления вершились.
Но, если по началу парень порывался монастырь покинуть, то теперь он словно бы и страшился в мир выехать. Приручился он тут, оклетился, и мила ему клетка была эта темная.
Тот странный мед подленьким и шугливым его делал. Часто он на сестер ябедничал, их секреты выведывал. Часто лупили они его, да за отросшие волосы таскивали.
Но ему не шла впрок наука та. Подумывал даже на Анастасию настучать, что курит она на задворочке, да матушку клянет. Настучать думал, чтоб через то получить ласку матушкину, которой желал очень, да пропала бедовая девица из монастыря, как - то внезапно исчезла.
Словно паучиха Аглая опекуна паутиной опутала, и не было силы той, которая бы его спасла, да вызволила. Ни родителей у него, ни друзей верных, и невеста у него молодая и неопытная, своими гламурными делами занятая.
Пигалица легкомысленная.
Вот и куражилась матушка безнаказанно над юношей безопытным, извращениями пагубными его растлевая. И не знал никто и не догадывался, что справка у нее глубоко в сундучках запрятана, что она сумасшедшая.
По утрам молодые монахини мыли матушку в пене душистой, белой, да радужной, волосы расчесывали, да укладывали. Женщина носила косу тугую, обручем на голову положенную, похожую на корону королевы кельтской. Педикюр- маникюр бесцветный ей делали.
Тут они словно бы монашками не были, часто оставались голыми совсем. Матушка дозволяла им материться, да истории похабные рассказывать. Поощряла даже такие истории. Пуще всех смеялась сама, сестриц в смущение вгоняя.
Женька исподтишка на красоту эту нереальную подсматривал, да понимал, что способен ни на что уже. И желание на него накатывало, да стручок на голых дев не реагировал. Дрочил двумя пальчиками, но вялый отросток не поднимался, словно ничего не чувствовал.
Как королевишна жила игуменья, двором, да прислугой окруженная. Часто в ночь брала в постель лесбиянок молоденьких. А еще массажист у нее чернокожий был, приезжал из города...
И пылали леса вокруг монастыря пожарами беспощадными, с хвостами пламени гудящими, да высокими, прямо в воронку солнечную вкручивающимися. Стреляли ветви сгоревшие раскаленными углями, трещали сучья, температурой искореженные, и хвоя сухая пламенем схватывалась. Разлеталось то пламя по кронам елочным в разные стороны, как гирляндами ярусно их расписывало.
Уголья, то наливаются ярким накалом, то стухают, недружно перемигиваясь, белесыми дымками подергиваясь, словно в кожицу молодую, белую затягиваясь.
И горечь дымов осенних к аромату медов монастырских примешивается, хмельными да пряными их делая, на пепле и тлене меды те настаивая.
И кружились головы от медов тех неправедных. Молодые головы, буйные, да и седые головы, обреченные. И не было горше того меда проклятого, яростной горечью сладкого. Полынной сладостью истового.
«Сын и отец молчали,
Стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними,
В море катились валы».
А тут вроде и беспричинно матушка на подопечного окрысилась:
- Плохо твое дело, хуже некуда. Совет опекунский в известность ставить надобно, что недостоин ты наследства старушкина. Обуяли тебя извращения, бесы похоти в тебя вселились и извиваются. Не изгнать их одними молитвами.
- Ну, матушка, умоляю.
- Готовься к вечеру. Осмотр тебе медицинский надобен, что - то с тобою то творится, а мне тут чудные не надобны.
С вечера гадюка - гадючая медком его пуще прежнего потчивала. Делалось от того меда ему легко, да весело. Стал смешливым он, смехом, будто динамитом напичканный, от пустяков готов был взорваться хохотом. И дверная ручка, и палец, и тапочек, все казалось ему веселым да радостным.
Наставница направила парнишку в ванну, сама его там мыла, распаривала. Насельницы — подручные зачем-то пах да лобок ему брили, хотя он был гладко эпилирован. Потом волосы феном ему сушили отросшие и впервые в колосок заплетали, подбирая волосы. Он руками трогал его, чувствовал на голове что-то необычное, трогал косу у основания. Коса кожу на голове стягивала, совсем не так, как хвостик, к которому он привык. Он чувствовал, что девицы самые нижние прядки на шее подобрали, ощущал легкое натяжение. Было в этом настоящее, исконное, девичье. И главное, не в тайне это все делалось, это все уже видели.
- Ой, хороша у нас девица! - Хлопала в ладоши и умилялась ведьма рогатая, - насельница новоначальная.
В монастыре все уже были наслышаны, какого рода «монашка» приживает при матушке. Да монастырь этот злачный ни чем удивить уже невозможно было. Тут всякое видали — видывали.
Ну а с сумерками осенними, повела игуменья нашу «смиренницу» под своды дальние, в комнаты потаенные, хорошо оборудованные. А там — незнакомая Жене женщина, худая, постарше матушки, в халатике белом до стерильности, а при ней две медсестрички, не весть откуда взявшиеся. Обе брюнеточки худенькие. Одна кареглазая, другая сероглазая. Кареглазая строго на пациента посматривала, а сероглазая приветливо ему улыбалась, ей видно было в диковинку, что парень — с косою девичьей.
Но, а, в общем, все вида серьезного, даже строгого, а наследнику от этого лишь весело. Смеется, да заливается. Тут и матушка не выдержала, дала «монашке» пощечину тяжелую да болючую, чтоб помалкивал да слушался.
Раздели Женю до гола, тут ему и неловко стало, раньше то он голеньким был с одной женщиной, а тут аж четыре их, и, большинство, не знакомые. Думал было взбрыкнуть он, но пожилая медичка так на него глянула, что понял он, тут лучше не выеживаться. Раком встал на топчанчике узеньком послушно, как миленький, только простынку скомкал белую, да под себя подтянул, вроде в забывчивости, а на деле прикрыть свой лобок хотел, да простынка была никчемная, тем комком ничего не прикрылося.
А пожилая раздвижную воронку чем -то смазала, глубоко ее в анус ему ввела, раздвинула, заглянула через зеркало медицинское:
- Так я и думала, все в ранах да трещинах, воспаления нет пока, но процесс воспалительный начинается, - говорила врачиха матушке,-in inflammatione processus.
Пациент в блаженстве прикрыл глаза. Аглая и старшая друг на дружку загадочно глянули. Старшая воронку из Жени вынула, на салфетку ее пристроила. Как копилка себя Женя чувствовал: будто в прорезь монетку привставили и назад ее тут же вынули.
- Да, такой у нас пакостник сладострастный завелся, - трясла игуменья мошонкой Жениной, по корню сжав ее кольцом из пальцев, - и ни угрозы ни увещевания на него не действуют, за девицами в бане подглядывает, да дрочит на порно похабное. Да, пакостник?!-Глядела он в глаза «послушнице», плотнее корень сжимая, да стискивая, - ну, да мы беде той помочь, знаем как. Едет к нам из Тверкова батюшка, будет бесов изгонять из Женюшки, дюже в том искусен батюшка, во все стороны бегут от него рогатые, от кадила его разбегаются.
- Да какое кадило, Аглаюшка? Тут врачебное вмешательство надобно, а ты про какого-то батюшку. Аmputavit scrotum, голубушка.
- Нет, нет, нет, - замахала руками игуменья, нам такого сюрприза не надобно. А сама подмигнула подельнице.
- Ну тогда, дорогуша, не жалуйся, коль совсем он сдуреет от похоти. Мы давай уж сюрприз ему сделаем, разом страсть его злючую вылечим.
А в кабинете меж тем таинственном что-то тихо звенит — позванивает, то стерилизатор металлический парком теплым пылит — попыхивает, да потеет стекло на шкафчике, струйкой пара слегка задетое.
- А что за сюрприз такой? - Женя опомнился, снова мед ему в голову бросился.
- Не достоин сюрприза ты, подленький, - отвечала Евгению матушка. - Кабы вел себя, как следует, тут и был бы подарок положенный.
- Умоляю!
- Что ж, проси тогда благословения.
- Благословите, матушка Аглая, сюрприз получить.
- Коли просишь сам, быть тому. Подпиши вот бумаги нехитрые, только против сюрпризов я, помни то.
Кареглазая листы на стол выложила, сероглазая ручку Жене протянула, подмигнула при том напутствующе.
Подопечный документы не глядя подмахивал, предвкушая подарок невиданный. Бабушка та сроду приятностями его не баловала, так что по сюрпризам он явно соскучился.
Но Аглая, особа лукавая, не спешила и тут с подарками.
- Мы игру устроим с загадками. Отгадаешь коли, то твоя взяла. Не отгадаешь, извини, без сюрпризов тут. Так согласен?!
- Согласен, матушка!
- Ваше слово, Мария Захаровна, - обратилась Аглая к напарнице.
- Не лает, не кусает, а в дом не пускает, - ухмыльнулась врачиха невесело.
