Уже через пару минут Стасик с облегчением заметил, что связывающая их сцепка ничуть не мешает им двигаться и не привлекает внимание редких прохожих, что шли навстречу. Люди были погружены в себя, а те немногие, что удостоили их беглого взгляда, явно видали пары и поэкзотичней. Стасик приободрился. Появилась надежда, что это стремное предприятие останется исключительно между ним и его странным компаньоном.
— ...Останется в Вегасе, это само собой, — угадал его мысль Розенбом, — а теперь маленечко левее, вот та-а-ак...
Стасик почувствовал, как большой палец моряка, будто руль, тянет его влево. От ощущения, что им управляют столь безумным способом, как куклой би-ба-бо, Стасик чуть не было споткнулся. Его слюнные железы постоянно заставляли его сглатывать, и, кажется, это было вовсе не от того, что он проголодался.
— Держись, сучоночек, это в твоих интересах, — услышал он и хватка, в ответ на колебание его тела, мгновенно и сладко сжалась, — считай пришли уже.
* * *
Конечно, Стасик никогда не трапезничал в "Ноктюрне" в виду своего студенческого нищебродства, однако фишка этого заведения была, конечно же, ему известна. Из освещения в залах были лишь свечи — на дорогих, старинного литья, витых серебряных канделябрах. Богемная публика, закатывая глаза, утверждала, что нигде нет такой романтично-таинственной атмосферы, а оболтусы из позолоченной молодежи, чтобы произвести впечатление, назначали там первые свидания и заказывали лучший в городе тартар из брюшка тунца. Все официанты были одеты в черные смокинги, под которыми находились черные же сорочки. Блондинов среди персонала не было — при поступлении на работу им предлагали или покраситься, или валить искать счастья в находящейся неподалеку пельменной. Поговаривали, что изначально модный ресторатор, открывший пару лет назад "Ноктюрн", хотел, чтобы персонал состоял исключительно из чернокожих, однако, во избежание обвинений в отсутствии патриотизма, ограничился полумерой. Считалось, что сумрак позволяет лучше оценить вкус его изысканных блюд.
— Как же мы будем тут... неудобно же, — слегка закапризничал Стасик, понимая, впрочем, что всё уже решено и его лепет ровно ничего не изменит, когда они с Розенбомом переступали порог ресторана.
Моряк толкнул вперед кобенящегося спутника и, пока Стасик что-то мямлил красотке на рецепции, сверлящей его недоверчивым взором, так контрастировавшим с приклеенной улыбкой вышколенной дорогостоящей обслуги, нахально вибрировал в дырке пальцем. Дырка то мертво сжималась, будто бы пытаясь откусить назойливую часть чужого тела, то вдруг полностью расслаблялась, как бы сдаваясь на милость победителя.
— На имя Герман, во втором зале столик. Раздеваться не будем, — сказал наконец Розенбом, вдоволь насладившись Стасиковым смущением, и они бочком-бочком просочились в помещение.
Столик их находился в самом дальнем углу. Народу было немного.
Стасик слабо понимал, как они смогут сидеть, не расцепляя связывающей их конструкции, но когда он опустил свой взволнованный зад на мягчайший, сладостно принявший его в свои объятия диванчик, сомнения его развеялись. Фактически он сидел на розенбомовой руке, но мягкость диванных подушек нивелировала все возможные неудобства, разве что палец моряка зашел в Стасика, кажется, максимально глубоко.
— Крем-суп из морепродуктов и "Маргариту", пожалуйста, — наконец выбрал Стасик, стараясь не смотреть на правую часть меню.
— Захарка вот тоже любил коктейльчики эти сладенькие, — произнес Розенбом, сделав заказ.
— А кто это — Захарка? — спросил осмелевший Стасик. — Это ваш... — Стасик какое-то время выбирал слово, — бывший любовник?
Розенбом негромко засмеялся — видимо, само предположение, что у него мог быть какой-то "любовник" его позабавило.
— Ну... скажем так, коллега по работе, — иронично ответил он.
— Вместе плавали? — уточнил Стасик.
Официант поставил на столик алкоголь — "Маргариту" для Стасика и какую-то крепкую ромовую бурду для Розенбома.
— Плавает... — Розенбом хотел было сказать грубость, но сдержался, — лайм в твоем бокальчике, а моряки ходят. — Он поднес свободной рукой стакан ко рту, щедро отхлебнул, причмокнул и устремил взор в темноту, явно настраиваясь на теплые воспоминания.
— Давно уж дело было, лет пятнадцать тому. Пришел к нам новенький ослик, — начал он наконец, и видя, что Стасик выпучил свои глазки, тут же поправился, — матрос, салабон совсем молоденький. Кровь в молоком, смазливый... знаешь, когда на такого смотришь, почему-то всегда думается, что на маму, небось, похож.
Розенбом расплылся в улыбке, причем это была именно улыбка, а не ухмылка, с которой он обычно шутковал со Стасиком.
— Стал я его гонять — а он шустрый, как электровеник! Одно велю — он через час уже другую работу просит, и всё, знаешь, с улыбочкой, молодцеватенький такой — глазёнки сияют, щечки горят! — Розенбом облизнулся, представляя себе эту картину и чуть сильней сжал стасиковы яички, отчего тот шумно выдохнул, пустив пузыри в бокал, — Вот как у тебя сейчас...
Хмелеющий моряк провел рукой по розовым ланитам своего спутника и те заалели еще ярче.
— Да и вообще, похож ты на него, пожалуй... Тоже тонкий-звонкий. "Тащ старпом, малярные работы выполнены! Уборка произведена!" — Розенбом попытался воспроизвести звонкий голосок, что с его сиплым тембром было непросто. — Ну, думаю, выслуживается... А дело, знаешь, не только в этом оказалось. Ему вообще нравилось... служить.
Слово это было произнесено с особым значением.
— Раз он палубу драил — стоит на четвереньках в своем комбезе, старается, аж шея взмокла, блестит на солнце, жарища, — в голосе Розенбома появились возбужденно-счастливые нотки, он явно с удовольствием прокручивал в памяти это воспоминание, — я подошел сзади, думаю, скажу что-нибудь для порядка, но молчу, потому что уж больно старается — ну вот буквально не к чему приебаться. Народу кругом никого, все грузом заняты. Он на секунду замер — видать в отражении надраенном меня увидел, но не обернулся, а снова за работу, только...
— Что? — тихонько спросил Стасик.
— Спину прогнул и попку эдак выпятил, — Розенбом произнес это с какой-то особенной теплотой. — Я поначалу подумал — он вроде меня не видит, я себя не выдаю, как тут поймешь, что это для меня спектакль? А попочка у него, знаешь... — Розенбом с шумом сглотнул, — у пацанов редко такие абрикосики, — залюбуешься. Так-то я по бабам, на мужиков не смотрю, но тут... На следующий день опять драить посылаю — и опять та же сцена. И бедрами, сучонок, так слегка повиливает, но не так, чтобы прямо соблазнял, а как бы и хуй поймешь. Оборачивается вдруг, смотрит так и смущенно, и бесстыже и говорит: "У меня всё чисто, тащ старпом, можете проверить!". ..Помню, завалился я тем вечером в люлю... ну в койку в смысле, закрыл глаза... а передо мной попочка его бесстыжая... Море — дело такое, баб по полгода не видишь, с портовыми стараюсь не связываться после того, как от филиппинки одной трипак схватил. В общем, с месяц, наверное, у нас эта игра продолжалась...
Рассказывая, Розенбом бесконтрольно, мерными пульсирующими движениями, будто бы вторя дыханию, сжимал и разжимал горсть, отчего Стасик прикрывал глаза дрожащими веками и чувствовал, как из его писюнчика бойко струится влага.
— А на День моряка поднабухались все... Сперва старший командный меж собой, ну а потом и с матросиками выпили — раз в году можно и без особой дистанции. А у меня, когда прибухну, всегда хуй встает, такая уж психофизиология моя... Послал я его прибраться в моей каюте, и он так на меня посмотрел, что обоим всё ясно стало. Даже стремно было — не просек ли кто, это ж у англосаксов клятых на флоте "ром, плеть и содомия", у нас такое йо-хо-хо не поощряется... Хожу по палубе, курю, психую, как подросток. Захожу, перекрестясь, в каюту — дверь тут же на замок — а он под койкой тряпкой шурует — раком, попочку свою ненаглядную выставил... Подхожу, бегу его сходу за булки, а он как ждал этого. Стягивает комбезик, разводит половины и шепчет: "Всё чисто, тащ старпом, можете проверить..."
Стасик слушал, маленькими глоточками отпивал коктейль и уплывал куда-то далеко-далеко. Он в деталях представлял себе эту сцену, причем в роли соблазнительного морячка был почему-то он сам. Однако неожиданное событие вернуло его к реальности.
За соседний столик, у окошка, усаживалась Милена — первая красотка его курса. Её обжимал какой-то наглый чернявый парень.
5. Милена
Стасик подумал, что если слить воедино всю сперму, которую пацаны с его потока выдоили из себя, представляя, как впивают пальцы в крутые бедра Милены, то, наверное, её хватило бы, чтобы заполнить бочку с молоком, мимо которой Стасик шел по утрам в институт, иногда (чаще всего в понедельник) присоединяясь к очереди из разновозрастных тёток. Милена словно сошла с 3D-принтера, запрограммированного мучающимся от спермотоксикоза молодняком — полные, чуть приоткрытые губы, округлявшиеся непристойным колечком, когда их хозяйка сдувала с лица непослушную мелированную прядь, вечно пытающаяся улизнуть из тесной маечки богатая грудь и какая-то уже совершенно фантастически пышная — при тончайшей-то талии — попа. Обычно такое сочетание — продукт пластической хирургии, и девчонки-завистницы, конечно же, распускали подобные слухи, но сама Милена, приходя в бешенство и дико матерясь, утверждала, что скальпель ее не касался, а дело тут в счастливом смешении генов.
