Моя племянница, москвичка, поехала в Прагу и повстречала там очаровательного дебила чешской национальности. У него полный набор достоинств: мотогонщик, болельщик сборной Чехии по хоккею и редкий мудак - самовлюбленный, прогерманский и сексуально озабоченный. А племянницу я до сих пор не видела, даже на фото. И что же я встречаю на вокзале Мариуполя? Выпархивает стрекоза выше меня на полголовы, волосы небрежным узлом чудовищной густоты синечерные, глаза, естественно, серые, рот бантом, но я внимание обращаю, как вам известно, на лодыжки. Ах! У этой великанши лодыжки юной акробатки! И я погибла. Я уже хочу видеть, как они переливаются в икру и снова перевьясь ныряют с под колена во внутрь бедра, дальше я не могу и думать, меня шатает от таких мыслей! Тем более что на ней надет балахон, который гудит, как бочка от ударов ее зада или броска груди. Разве я могу замечать чеха в такой ситуации? Для меня новобрачные - это ситуация, а не данность. Для меня он лишь потому существует, что она влюблена в него со всем своим славянским пылом. И притом я богатая тетя, которая владеет замком и пляжем на Азове. Поэтому мы несемся на "мерседесе-600", который у них в Чехии у одного Гавела, и он ловит мой взгляд, как лакей. А племянница видит только его. Верка семнадцатилетняя.
Так. Я поселяю их в третьем этаже с ножом в сердце. Ведь я же знаю, что как только чемоданы подняты и двери чуть прикрыты, так этот битюг уже опрокидывает мою Верку. И не потому, что он понимает ее лодыжку или даже черносиний узел волос, - просто ему нужно разгрузить свой грубый хуй, и только! А Верка млеет под ним и истекает, Верка убеждена, что это ее кустик так его раскачивает. Да Вацлав тот, случись ему оказаться без нашей розы, изысканной и чудотворной, которую только мужичье могло назвать пиздой...
- А мне нравится это слово, - возразила Женя. - И никакая у меня не роза, тем более чудотворная. У меня пизда и я ее люблю.
- Ну хорошо - пусть будет пизда, - согласилась Оксана, - но Вацлав без нее тут же найдет замену в виде зада сокамерника или какой-то овчарки, и не возвысится до вызова образа розы. У него не хватит воображения на то, чтобы одному в горах, без картинки, себя облегчить и придумать приключение...
- Хватит о Вацлаве, - сказала Женя. - Что там Верка после случки?
- Ах, Верка! Я горю и млею. Мне надо ее увидеть. И я как тетя веду ее подмыться, в ванную, как бы с дороги. Но я-то знаю, что они плевать хотели на гигиену и трахались в дерьме, еще до ванны! Я набираю воду, расспрашиваю о брате, о том, о сем - она стоит в халате и хоть бы пуговку одну! Простите, девочки, за стих. Бывает, что несет меня в Александрию. Так. Я говорю ей: "Вера! Ты с дороги, девочка моя, позволь уж я, как мама, тебя мочалкой со спины", на что она: "Ах, нет! Спасибочко, Оксана, я достаю. " Ну что ж, ушла я несолоно хлебавши. Всем наука: не надо прыть свою пред дурочкой казать. Перехожу на прозу. Это было на прошлой неделе, когда Женя меня очень изысканно накручивала своим подолом: то поднимает, то натянет на коленки. Ах, что за коленки у нее! . . Не смей, Наташка! Я тебя саму-то еще не распробовала, так что берегись, я делаю больно. Так вот, меня подруга распалила так, что я меж двух огней и ни к одному не прислониться. Что мне оставалось? Запрусь и трахаю сама себя...
- Бедная, - едко сказала Наташа, - я ей, паршивке, и бедро подставлю, и чулок к приходу подниму, и туфельку ее между грудей ношу... Ведь я же за тобой неслась в сортир, чтоб запахом твоей дышать урины!
- Спасибо, я запомню. Так вот: я поняла, что мне не светит абсолютно. Впервые в жизни. Я с пятнадцати лет лесбиянка и таких доставала матрон! И маминых подруг по школе, и матерей подружек, и толстых, толстых торговок с рынка! А новобрачных щелкала за час. И тут - облом. Его лишь только видит и им живет.
- Давай стихи оставим, иначе мы до веркиной манды и до утра не доберемся, - сказала вдруг Наташа, и автор тем же слогом поскакал.
- Ладно, - согласилась Оксана. - Оставим так оставим. Тем более, что начинается боевая операция. Слушайте распаленную тетю, желающую добраться до Верки. Тетя не зря владеет одним из крупнейших состояний юга Украины, у нее мысли колесом...
- Хватит хвастать! - строго сказала Женя. - Сейчас возьму дырокол и все твои губы забью заклепками.
- Давай! - горячо согласилась Оксана. - Хочу лежать с тобой в гробу и трахаться без посторонних.
- Спасибо, - Наташа сжала губки.
Все расхохотались.
- Все-таки начну, - сказала Оксана. - За завтраком Вацлав наступил мне на ногу и посмотрел так красноречиво, что меня осенило: вот оно, решение проблемы! И я начинаю всячески ему потворствовать. Я и кокетничаю, и наедине всячески не против, и в шутку в песке борюсь с кретином и даже под него подлажу. А моя дура ничего не замечает. Хохочет, прыгает, резвится! Как же! ведь Вацлаву так нравится Азов! Ну, ладно. Он пишет мне записку. Что мол тебя люблю, тебя одну хочу, тобой упьюсь. По-русски, мать еврейка из Ростова. Так, хорошо же, думаю! И посылаю его в Ялту. Даю ему пятьсот долларов на мороженое. А Верку оставляю дома, волевым решением. Мужчине надо видеть Крым без баб. Вот так. Если я, девочки, чего-то захотела, то убедительность моих речей просто танковая. Остаемся мы с Веркой на моем втором этаже, на моей белокаменной лоджии, на моем бордовом угловом ложе, где стонали такие заслуженные задницы! И мы сидим и мирно беседуем. Две кошечки. Я ее пальчики смотрю, ноготки сравниваю, я ее волосы хвалю, и глаза. А она мне - алаверды - возвращает вежливо, ничего не понимает, дура. Тогда я испускаю тяжелый вздох, и еще один, и еще. И глаза промокаю платочком. Верка уж созрела, сидит бледная, испуганная. Но никак не может понять, откуда беда. И тогда я называю его имя. Она, что бы вы думали?"Автокатастрофа?!" - говорит. "Да нет, - говорю, - измена". "С кем?!" "Со мной". Она как будто на питона посмотрела на меня и дыхание потеряла. "Вот, - говорю, - его записка. Сама суди". И отошла. Облокотилась в сад. Молчу. И она молчит. Потом подходит и смотрит сбоку. "И - что? . . " - спрашивает жалким голосом.
" Пока ничего, - говорю я. - Ты ведь мне не чужая". Как она зарыдает! Вот здесь я ее и обняла! Здесь я ее начала тискать и прицеловывать! Она же, дурища, надо мной нависает, и ее юная грудь пятый номер на моих плечах лежит! Чувствую - теряю бдительность. Поспешно отхожу от нее и говорю очень сухо, дословно следующее: "Вера! Мне тридцать лет, и то, что я видела в жизни, тебе не увидеть за триста. Так вот постарайся меня понять. Вацлав мужчина сказочный. Не мне тебе объяснять. Искушение для меня редкое. Ты что думаешь, я просто так его отослала? Я уже не могла сопротивляться, ты пойми. У меня фирма, и у меня нет времени для любовных интриг. Поэтому я не могу полететь в Париж расслабиться. В этом смысле Вацлав попал в самую точку. Я так богата, Вера, что таких Вацлавов у меня может быть сотня. Но для меня главное в этой истории - ты. Я тебе его отдаю. Бери". Тут у моей Веры все проводки в голове перепутались. "Но почему?" - спрашивает она. "Потому что я тебе его дарю. Бери, - повторяю я. - Но здесь есть один нюанс. Вера, ты должна знать, что мне безразлично, кто со мной - мужчина или женщина. Отдавая тебе Вацлава, я должна иметь замену. Решай". "Что - решай?" - совсем она растерялась, бедненькая. "Решай, Вера - или ты его теряешь навсегда, и он остается в этом доме хозяином, или ты покажешь себя современной девочкой и я, наконец, сексуально успокоюсь и займусь делами фирмы. Если бы я знала, что такое случится, я никогда не согласилась бы на твой приезд. Можешь отнестись к этому, как к катастрофе, но значительно больше, чем Вацлава, я люблю тебя". Она, конечно, зарыдала. Потом расхохоталась: мне эта ее реакция совсем не понравилась. Потом она задумалась и сказала мне следующий текст, который я не могу назвать безнадежным ни для меня, ни для ее бедной головки: "Оксана, я тебя не знала и не стремилась узнать. Ты была чужая тетя, где-то на юге, богатенькая и тэ дэ. Ты в общем-то такой и осталась. У меня нет к тебе родственных чувств. Только чувство благодарности за приют. Я, конечно, современная девочка, но совсем не такая, какая тебе бы подошла. Но я понимаю, что у нас сейчас идет торг. Без Вацлава я жить не могу. Может быть, это пройдет, я не знаю. Но потерять его - это потерять жизнь. Это аксиома и из этого надо исходить. Если говорить о цене... Я не испытываю к тебе брезгливости или отвращения, даже после твоего предложения. Я вообще к тебе ничего не испытываю. Я бы, конечно, могла закрыть глаза, стиснуть зубы и эту ночь перетерпеть. Но ты ведь не хочешь, чтобы я перетерпела?" Тут я восхитилась. Девочка была достойная. Что ж я, громила в лифте? Я же тонкая! Нежная. Упоительная. Я же не подвязываю себе дубинки на ремнях и не вгоняю их во все мыслимые отверстия. И я разрыдалась. Верка снова растерялась. А я ей сквозь слезы и стоны ударила во фланг: "Ты думаешь - распущенная, развратная, да? Не живется ей, как всем! Так вот слушай: я с пятнадцати лет такая и я не могу быть другой. Ты сама разве не смотришь до конца кино, где женщина целует женщину? (Нет, - сказала она) Что, так вот выключаешь и Вацлав тебя за это пылко целует и падает в ноги за твою чистоту? (Нет, - сказала она) Что, когда ты просыпалась в пятнадцать лет и тебе снилось это, ты не трогала пальцами между ног? Ты не подносила после этого пальцы к губам? (Нет, - сказала она) А когда Вацлав ложится на спину и тянет тебя вниз, ты отказываешься поцеловать его? Ты не трогаешь губами? Ты не слизываешь языком? Ты не берешь его в две руки и не засовываешь в рот? (Она не сказала "нет") А когда он поворачивает тебя на бок и со спины вводит свой громадный член в твою нежную попку, тебе не больно? Ты не терпишь? Ты возмущаешься? . . А если я своим чистым и нежным языком приведу тебя в исступление, касаясь все той же твоей попки - это тебе покажется чудовищным и грубым? Если я тонко, как на скрипке проведу своими губами по твоему животу и мой палец нечаянно упадет ниже, так что ты вздрогнешь и твой родник омочит тебя, ты все еще будешь стискивать колени? Если моя голова будет между твоих ног и твоя грудь будет бурно вздыматься, разве ты сможешь удержать свои руки, чтобы не прижать мою голову еще тесней? . . " Так я распалялась. Но я совсем не была уверена в том, что Верка поддается. Она сидела, глядя в пол, и держала стиснутые пальцы на коленях. Во мне все ходило ходуном. Я понимала, что сейчас надо быть сдержанной, страстно-сдержанной. Сейчас надо брать ее как неука, как мустанга с диким глазом. А я еле сдерживалась от нашей, девочки, бури и натиска. У меня сок выступил, и я не знала, отпугнет он ее или растормозит. И здесь она вдруг блеснула взглядом, боковым, мгновенным! И я ее взяла.
