Беда пришла, откуда не ждали. В конце февраля Иришка, возвращаясь домой из института, поскользнулась на ступеньках подземного перехода и упала, сильно ударившись головой, причем потеряла сознание. Сколько она лежала, сказать трудно, но наконец кто-то обратил на нее внимание, вызвали милицию, скорую, и Иришку увезли в Первую Градскую, где определили сильнейшее сотрясение мозга и закрытую черепно-мозговую травму. Мне позвонили из больницы, я примчался туда, но меня к Иришке не пустили: она была без сознания.
Начиная со следующего дня я все приемные часы проводил у Иришкиной койки. Заплатив врачу, я добился того, чтобы ее перевели в одноместную палату с улучшенным уходом. Выздоровление шло медленно, Иришка похудела, осунулась. У нее испортился характер: она стала раздражительной. Я все списывал на ее ужасное самочувствие, не понимая, что это значит. Впрочем, тогда этого никто не понимал. Через три недели ее выписали домой, а уже через день я опять вызвал скорую: Иришка упала в коридоре и не могла подняться. Ее снова поместили в ту же больницу.
Я нашел лучших врачей, вбухав в это кучу денег, и наконец получил страшный диагноз: у Иришки опухоль в мозгу. Причем в последней стадии, то есть неоперабельная. Когда мне сказали, что жить моей Иришке осталось от силы два месяца, я сам чуть не грохнулся в обморок, по крайней мере, все поплыло перед глазами и я схватился за что-то, чтобы удержаться на ногах.
Протянула Иришка только месяц. Боли в голове нарастали. Я занял денег у кого только мог, продал все, что можно было продать, - телевизор, холодильник, музыкальный центр, кое-что из одежды. Все деньги ушли на обезболивающие. Иришка почти не приходила в сознание, особенно последнюю неделю, а когда приходила, не всегда узнавала меня.
Я не мог сразу сообщить о случившемся Олегу с Машкой, приходилось ждать, когда они позвонят, а звонили они раз в месяц на минутку: это было дорого. Позвонить в Лондон я просто не мог, мне на дали бы разговора: официально Олег с Машкой не приходилсь нам никем. По той же причине они не могли приехать: можно было оформить визу в случает несчастья с близким родственником, но не в нашем случае.
Умерла Иришка у меня на руках. Перед смертью открыла глаза, нашла мою руку, прошептала "Валера, я..." не закончив фразы, взгляд ее потух, дыхание остановилось. Иришки не стало.
Без Иришки.
Я не могу описать, что со мной было потом. Я похоронил Иришку, замкнулся и совершенно ушел в свое горе. Москва вовсю готовилась к Олимпиаде, а я сидел дома, не читал книг, газет, ни с кем не общался. Ходил, как зомби, на работу, отбывал там номер и возвращался домой. Дома каждый угол, каждый предмет дышали моей Иришкой, казалось, вот-вот в двери повернется ключ и моя милая появится передо мной, улыбаясь своей застенчивой, до боли родной улыбкой. Но никто, конечно, не приходил, и я снова впадал в какое-то оцепенение. Слез не было. Только черный ком стоял в груди, мешая дышать. Выходные я проводил на кладбище, разговаривая с Иришкой, благо на кладбище никому ни до кого нет дела. Бывало, я по паре дней ничего не ел, мог не побриться утром, одежда на мне повисла, но мне было все равно. Спасало только то, что спиртное не лезло в горло, а то я бы точно спился.
В отпуск приехала Машка, примчалась ко мне, рыдала у меня на груди. Мы поехали с ней на Иришкину могилу, положили цветы. Потом я попрощался с Машкой и снова забился в свой угол. Машка несколько раз пыталась меня расшевелить, но безуспешно. Через три недели она снова уехала в Лондон.
Снова потянулись черные, безрадостные дни. Я совершенно не думал о том, как буду жить дальше. Однако через полгода после Иришкиной смерти, я начал постепенно приходить в себя. Снова стал следить за собой, даже купил новый телевизор. Однако с людьми практически не общался.
Потом из Англии вернулись Машка с Олегом. Мы посидели с ними за столом, но разговор не клеился. Я видел, что они переживают за меня, что готовы возобновить старые отношения, но я не мог. Не мог, потому что без Иришки все не имело смысла. Рядом с нами незримо стояла тень Иришки и ничего с этим поделать было нельзя. Мы распрощались, через некоторое время Олег позвонил и сказал, что они снова едут куда-то за границу, причем теперь на три года, я вяло поздравил их, на том разговор и завершился. Сначала они звонили мне из-за границы, но поскольку я на вопросы отвечал односложно и разговор почти не поддерживал, через какое-то время они звонить перестали.
Между тем, я постепенно приходил в себя. Нет, жизнь так и не стала прежней, но я уже вполне мог сойти за нормального, только очень замкнутого, человека. Происходили какие-то события, я отвлекался, временами ловил себя на том, что за весь день ни разу не подумал о моей Иришке.
Как-то незаметно в моей жизни появилась Анна. Она работала у нас в отделе, и, как оказалось, была давно и безнадежно в меня влюблена. Разумеется, на работе знали о постигшем меня горе, так что секретом для Анны мое состояние не было. Когда я стал более-менее общаться с людьми, она очень тактично и ненавязчиво стала обозначать свое присутствие. Потом мы оказались рядом на каком-то рабочем застолье, разговорились, не касаясь болезненных тем. Я впервые за много месяцев ощутил потребность в общении. Мы стали встречаться и через полтора года решили пожениться. Я не рассказывал Анне о своей жизни с Иришкой, о Большой семье, которую постигла такая страшная, нелепая катастрофа. Потом у нас родился сын. Через год - второй. Я полностью ушел в эту новую для меня семейную жизнь. Не могу сказать, что я с самого начала так уж сильно любил Анну, скорее, я был ей благодарен за то тепло, которое она принесла в мою жизнь. Постепенно мое чувство к ней росло, но никогда ничего похожего на то, что было с Иришкой, я уже в жизни не испытал.
Через несколько лет Союз стал рушиться, перспективы, тем кто посообразительнее, были понятны, и после объединения Германии вдруг выяснилось, что Анна происходит из поволжских немцев и может вместе с семьей переехать в Германию по программе возвращения соотечественников. В Москве меня уже ничего, кроме Иришкиной могилы, не держало и я, поразмыслив, согласился. Продал квартиру, нанял на кладбище какую-то бабку, чтобы она ухаживала за могилой, посидел там последний раз и мы уехали в Дюссельдорф.
За пару месяцев я поднатаскался в немецком, стал устраиваться на работу. Мне повезло, моя специальность оказалась востребована. Следующие двадцать с лишним лет я прожил со своей семьей в Германии, стал именоваться Герр Князефф, оброс связями и знакомыми. Былое ушло куда-то вглубь памяти, хотя я никогда не забывал ни о чем. Мне как-то кажется, что можно вернуться в ту Москву семидесятых, а там мы четверо, молодые, веселые, по-прежнему любим друг друга. Глупо, конечно, но вот есть такое нелепое чувство, и бороться с ним я не хочу.
С Олегом и Машкой связь утерялась полностью.
Эпилог. Последняя встреча с Машкой.
Пару лет назад я стал подумывать о том, что надо бы все-таки найти Олега с Машкой, ведь это был огромный кусок моей жизни. Тогда же примерно я сел писать эту повесть. Мне пришло в голову, что Анна заслужила знать про меня правду, но я не смог бы ей все рассказать, а вот дать прочитать мои записки вполне могу. Вряд ли она станет ревновать к такому далекому прошлому, но зато лучше поймет мое желание найти Олега с Машкой. Закончив работу над текстом, я дал его Анне, предупредив, что там многое ей может не понравиться, и о наших с ней отношениях там написано не менее откровенно, чем об остальном.
Закончив чтение, Анна неожиданно разрыдалась. Сквозь слезы, она сказала, что понятия не имела, какую трагедию я пережил, что она любит меня еще больше и благодарна за то, что я доверил ей эту тайну. Когда я сказал, что хочу найти Олега с Машкой, она тут же принялась помогать мне, звонила каим-то знакомым в Москву, вышла на частное сыскное агентство, которое за умеренную плату взялось все выяснить.
Действительно, примерно через месяц, мы получили большой конверт с рядом документов. Среди них были последние места работы Олега и Машки, свидетельство о смерти Олега (он умер три года назад от инфаркта) , а также адрес и телефон Машки в Санкт Петербурге.
Я позвонил. Ответил незнакомый женский голос. Я попросил к телефону Марию Станиславовну.
- А мамы нет дома, что-нибудь передать?
- Передайте ей, пожалуйста, что звонил Валерий Князев, я позвоню еще раз, попозже.
- Да, позвоните через час-два, если вам это удобно. Можете оставить свой телефон.
- Я звоню из Германии, так что лучше я позвоню сам.
Через два часа я снова набрал Санкт Петербург.
- Алло, - ответила Машка. Голос чуть хрипловатый, но я узнал ее сразу.
- Машенька...
- Валера, дорогой, ты? - она всхлипнула. - Я уже не думала тебя услыхать когда-нибудь. Прости, у меня горло сжимается, не могу говорить. Извини, что я так с места в карьер, я понимаю, что ты в Германии, но не мог бы ты в ближайшее время приехать, мне очень нужно с тобой поговорить.
- Машенька, я постараюсь. Адрес твой у меня есть, так что жди в гости.
- Только не тяни, Валера, пожалуйста не тяни, все не очень здорово...
- Хорошо, я приеду, как только смогу.
- Ты знаешь, Олега больше нет...
- Да, Машенька, знаю.
Мы поговорили еще несколько минут, затем тепло распрощались.
Я договорился на работе о недельном отпуске, взял билет на рейс до Петербурга. Перед отъездом Анна сказала мне:
- Валера, я знаю теперь все, и если ты там, ну, захочешь с Машей вспомнить старое, то не думай, я не против, пожалуйста, делай, как тебе захочется. Только потом скажи мне, ладно? Я не ревную и ревновать не буду, к такому невозможно ревновать.
Я обнял и поцеловал Анну:
- Ты самый дорогой мне человек!
В Пулково я взял такси и через полчаса я уже с сумкой через плечо поднимался по лестнице на третий этаж. Вот дверь, обитая потертым дермантином, как в старину. Я позвонил.
Дверь открылась. Я остолбенел: на пороге стояла Машка, молодая, цветущая, улыбающаяся. Через секунду я понял свою ошибку.
