I.

Роман стоял напротив Юлии и Кузьмича и не мог понять, почему она, эта молодая, красивая девушка так самозабвенно и преданно смотрит на этого неухоженного, совершенно чужого ей мужичонку, не ко времени припершегося на автобусную остановку, где он, Рома, провожал свою любимую Юлию в город.

Юлия — светловолосая русачка с густой, рассыпчатой челкой, аппетитная стройняшка с длинными ногами, узкой талией и крепкой грудью. На ней было простенькое, коротенькое, светлое платьице на бретельках с пояском, не скрывающее, а скорее презентующее эти белые девичьи плечи, удивительную длинную гладкую шею, каковые могут быть только у молодых девушек и крутые высокие бедра, игриво прикрытые невесомым платьицем с высоко поднятым нижним краешком, чуть ли не на линию промежности, казалось, дунь легчайший ветерок, и белые трусики мгновенно окажутся безо всякого прикрытия.

В дорогу она прилежнее обычного подкрасила свои изумительные, пухлые губки, похожие на ягоды спелой черешни, подернутые росой, ее красные туфельки на шпильке удачно гармонировали с красными же розами на легчайшем наряде. Три дня назад она приехала в Осиновку к тетушке Марии на выходные и вот теперь возвращалась в город на учебу в свой университет.

Она часто гостила у родственницы и каждый ее приезд для Ромы, нежного, романтического юноши, воспитанного его мамой -учительницей литературы в сельской школе, был праздником.

Всякий раз он ждал Юлю, как окоченевший от ледяной росы василек ждет восхода Солнца — волновался, готовился, не находил себе места, за что, в общем — то и получил в деревне прозвище «Ромео».

Ну, а Юля, соответственно была «Джульеттой», поскольку любила своего Ромэо, к нему она, в общем — то и приезжала, используя тетку как удачный предлог.

И вот теперь, в самый волнующий миг расставания на целую неделю к автобусу приперся этот Кузьмич, какой — то не то знакомый, не то сожитель тетушки Марии, имевший в деревне кличку Хорек, он ехидно вторгся в разговор этой сладкой парочки и стал зачем — то втолковывать гостье из города, что грех оставлять тетушку одну, надо к ней ездить чаще и вообще, больше заботиться о ней, как будто племянница этого не знала.

Парня поражала наглость этого Кузьмича — девушку он буквально отчитывал, как будто она была ему чем — то обязана, чуть ли не хамил ей, а она все так же преданно смотрела на него, на этого пожилого, лысого самозванца своими большими, карими глазами, словно пыталась разглядеть в нем что — то сокровенное, понять и запомнить, как никогда не смотрела на Романа.

А он порывался вмешаться, прервать этот их диалог, сжимал даже кулаки, но не решался и разжимал их, поскольку Кузьмич был мужиком ядовитым, жилистым и явно маргинальным. Откуда он приблудился в Осиновку тут точно не знал никто, судачили, что плотничал при монастыре, украл там икону, не то убил, не то покалечил настоятеля, отсидел 11 лет и вот свалился в село, где никаких корней и родственников у него не было. А еще, навроде как прятал он где - то у себя под подушкой справку, что он сумасшедший.

Бродягу пригрела вдовая Мария, он держал в исправности ее хозяйство, но на каких правах он там жил, не мог бы сказать, пожалуй, никто — пара хранила многозначительное молчание, при этом Маруська(так звали Юлину родственницу в деревне) заметно расцвела, как мужняя баба при самостоятельном мужике.

Наконец Кузьмич сказал Юле что — то на ухо, та пожала его палец, дежурно чмокнула Романа и поднялась в автобус, изящно ставя свои изумительные, голые ноги на ступеньки трапа.

Парень даже не успел сказать ей: возвращайся скорее.

Потом мужик и юноша шли в деревню по проселочной грунтовке, поросшей густой и высокой травой по центру, каждый по своей колее и молчали, думая о своем.

Ромка хмурился, а попутчик был где — то глубоко в себе — он прокручивал в голове какие — то видимые лишь ему картины с невозмутимым лицом. Штопаные — перештопаные штаны, застиранная рубашка, узкие, застегнутые манжеты которой пережимали руки этого плотника чуть ни под локтями, длинные, тяжелые и большие не по телу и маленькой головке руки.

Молодой спутник ловил себя на мысли, что ему почему — то важно, что думает о нем этот заскорузлый мужик, подернуты седой, вечной щетиной. Какая — то сила, авторитет судьбы и возраста исходили от него, и Роману невольно хотелось ему нравиться, ну или хотя бы иметь в его глазах какое — никакое уважение.

Вот и сейчас он хотел вызвать попутчика на диалог, но никак не мог придумать, как его начать.

- Что, Ромка, батька твой дюже богатый? - Плюнул Хорек в траву. Отец юноши был видным фермером — землевладельцем, по сути, крупным сельхозпроизводителем, таким, что даже тетка Маруська гордилась, что у племяшки - такой завидный жених, отпрыск богатого рода. Племяшка и ее мама - сестра Марии - жили совсем скромно.

Невидимый жаворонок звенел где — то в высокой сини, пшеница ходила волнами обочь дороги, Солнце раскаляло атмосферу, день обещал быть жарким.

- Да не так что бы, - пожал плечами парень. Разговор о семье казался ему каким — то совсем неуместным.

- Убивал бы таких, - прихлопнул мушку на щеке Кузьмич и посмотрел на ладонь.

- За что? - Растерялся Роман.

- Нахапал у государства, а теперь вот жирует, барин хренов. Он же дебил по сути, а строит из себя умного. А у самого ума хватило только наворовать, вот и весь тот ум. Кабы мне такой фарт, так и я бы не растерялся, теперь ходил бы гоголем.

II.

Юля приехала в Осиновку три дня назад, вечером в четверг, на все выходные, включая пятницу. Ромка встречал ее все на той же остановке автобуса, то и дело пускал взгляд вдоль лысого лбища бугра — не растает ли над ним белый силуэт автобуса. Юля была на университетских каникулах, но подолгу гостить у тетки Марии не могла, в будни возвращалась в город, где помогала маме, та работала фармацевтом.

Ребята неизменно встречались на остановке и шли по селу, взявшись за руки, на свободном плече Ромэо нес походную сумку своей девушки и слушал новости, которые гостья привозила из города, хотя эти вести по телефону уже были обсуждены неоднократно.

Ухажер мог бы встречать подружку на машине, у его отца был знатный легковой автопарк, среди которого значился и «Митсубиси» наследника, но тот нарочно выходил за околицу пешком, ему нравилось вот так за руку вести невесту по улице, да и путь от остановки до дома тетки Марии был коротким.

В тот раз наш герой узнал, что в городе была на гастролях Ваенга, Юля хотела пойти на концерт, но потом решила, что без Романа это будет не честно.

Отпрыск фермера все это уже знал, но ему было страшно приятно слушать красивый, чистый голос подруги, и заново переживать с ней то, что на неделе волновало ее.

В конце огорода маленького поместья тетки Марии, почти у самой реки, заметно покосившись на бок, коротал свои дни старенький овин, куда хозяйка со своим Хорьком складывала луговое сено.

И не было для Романа на свете строения желаннее, чем тот старый, замшелый сарай с мышами, соломенной пылью и крупными щелями в стенах, собранных из горбылей.

Именно в нем, на пышной перине свежего, душистого, мягкого сена и коротали наши молодые свои выходные вечера. Пожалуй, вся жизнь пройдет и упрется в смертное ложе, а не забудет Ромка этих ярких, тихих звезд в прорехах крыши, этого живого и ласкового журчания воды на камнях заброшенной, водяной мельницы и запаха Юлиных волос, который, смешиваясь с естественным ароматом сена, приобретал какой — то особо волнующий, запредельный оттенок.

Казалось, всю жизнь бы лежал, держал ее за руку, и пусть бушует и бесится мир, встает и заходит Солнце, текут бесконечные транспортные потоки по проспектам огромных городов, пусть разводятся и смыкаются мосты, и уличные музыканты на разных площадях производят разные мелодии, радующие толпу. Пусть кричат на разъездах составы, ныряют в тоннели электрички, пусть рукоплещут арены и молчат пирамиды, пусть шумят и шумят города, и низкие облака стремительно летят над миром, гонимые с горизонта веером солнечных лучей, да пусть он провалится весь этот мир, только бы мерцали звезды над овином, и яркая Луна высвечивала бы этот луг, и эту реку и белый туман, молоком текущий по ее руслу.

- Тебе не холодно, - беспокоился наш влюбленный герой, пытливо прощупывая ложе под собой. В тот раз сено было совсем свежее.

- Мне хорошо, - улыбалась в лунном луче девушка, мечтательно опустив веки, словно купая лицо в этом белом луче, с кувыркающимися пылинками:

- Сначала что — то в спину покололо, колючка какая — то попалась, теперь хорошо.

- Слава Богу, а то мне показалось вроде сено сырое.

- Тебе показалось, тетя Маша никогда сырую траву в овин не напрячет.

- Звезды какие — то острые, правда?

- Ага, как гвОздики торчат.

- Лучше, как «иголочки».

- А знаешь, кто — то сказал, что звезды — это свечи, которые горят по умершим. Умер человек, зажглась новая звезда.

- Красиво. Что ты читала на этой неделе?

Сельский романтик все так — же сжимал в руке запястье девушки, ладонь даже уже немного вспотела, но он все никак не решался перейти к более активным действиям и понимал, что давно пора, вышли все сроки, но не мог, и так, по сути, каждую ночь. То ли ступор, то ли робость, но вот не мог и все, вроде бы и сильно не волновался и контролировал ситуацию, а дальше слов дело не шло, упиралось в какой — то невидимый барьер.