Девушка снимала с себя одежду, а мужику не терпелось, не ждалось - трогал ее за голые места, гладил, восхищенно и по хозяйски охлестывал взглядом:

- И белье сымай, моя ненаглядная, горлинка моя, перышко ласковое.

Тело, открывающееся глазам этого шелудивого кобеля и впрямь было прекрасно: белые бедра в лучах Луны казались белее самого мела, упругий животик и твердые соски, что твердее камня. В сарае было прохладно, но Юля уже не чувствовала холода, коварный шепот этого лукавого мужика, его горячие руки сотворили с ней какую — то злую шутку, она уже не принадлежала себе. У нее было лишь одно желание остаться обнаженной, быть с ним голой совсем.

- Вот не пойму я вас баб, - подначивал плотник, - хоть где, хоть в вагоне, хоть на сеновале, а аккуратно складываете белье. Стопкой.

- Я ведь еще не баба, - выпрямилась Юля, стоя на коленях, на копне, и ее достаточно крупная пилотка лоснилась срамным рубцом.

- Сейчас будешь, - сказал мужик и невольно залюбовался своей новой любовницей:

- Ай хороша! Ну, иди ко мне, - поманил он ее на себя, и они слились в долгом, похабном поцелуе.

Дева кололась сосками о жесткую, седую волосню на его груди, и томительный зуд зарождался в ее клиторе и вагине, щекотал ее где — то в бедрах и ногах, в самых кончиках их пальчиков и даже в корнях волос на голове.

Головкой Кузьмич уже тыкался в шершавые половые губы любовницы и близость этих голых, беззащитных губ, их здоровый, свежий, грибной запах волновали его, как близость молодой кобылки старого, но крепкого коня.

Он лизал и покусывал ее соски, оглаживал и разминал руками ее нежные ягодицы, а она, извиваясь, как змея, терлась грудью о его волосатую грудь, и эта диковинная ласка дарила ей какое — то неземное наслаждение.

Девушка сама не поняла, как ее возбужденная щель поймала губами член и заглотила головку.

И вот уже Юля сидит на нем, единым круговым движением головы она распускает волосы и, плавно вращая попой, начинает навинчиваться на него, глядя прямо ему в глаза.

Внутри она была нежной и горячей, и в то же время упругой и сильной, она жадно, почти больно, всасывала его мощный отросток как помпа, и Кузьмич невольно подумал, что у него давно не было такой тесной девочки.

Копна была неудобным ложем, сено, замотав в себя шаль, опускалось и сминалось, причем неравномерно, аппетит Юли нарастал, но как она ни извивалось, как ни медузилась, нанизаться так, как ей хотелось, она не могла, любовник проваливался под ней, смачивая в ней лишь конец своего конца.

Дева издала досадливый рык, ущипнула партнера за грудь и попыталась насадится глубже.

Любовник понимал, что ей нужно глубокое удовлетворение, но хитрил и нарочно не спешил, заставляя ее саму работать с детородным органом.

Нитки, пушинки и колючки сена налипали на лобки, на мошонку, на клитор, на член, кажется проникли во влагалище, но от этого возбуждение Юлии было лишь острее и яростнее, ее вагина прорастала каким — то немыслимым удовольствием, его ростки разбегались во все уголки и клеточки тела, шныряли в мозг, в клитор, в соски, блаженство вспыхивало отдельными огоньками и звездочками по всему телу, но никак не сливалось в единое пламя, чтобы охватить все тело сразу единым погибельным костром.

И тогда мужик остановил эту мучительную скачку, властно снял любовницу с себя, вымотал шаль из копны, постелил его на старые сани, стоящие в сарае, поставил на них ополоумевшую любовницу раком, стиснул как клещами ее талию жесткими пальцами и засадил ей по самые яйца.

И тут же все естество девушки вспыхнуло тем самым сплошным костром оргазма, запылало, занялось, и мощные пульсары экстаза разом запульсировали во всех ее органах и членах:

- О, бляяяяяядь! - Протяжно простонала самка и дико выгнулась с искаженным гримасой страсти лицом.

Этот стон страшно прокатился по лугу, по огородам, по селу, и дворовые собаки дружно отозвались на него злым, яростным лаем, даже в самых отдаленных уголках села.

Потом лежала убитая на санях, и клоки спермы летели сверху на нее.

- Чего ты орешь, дура? - Шипел плотник, торопливо застегивая ширинку, - в деревне же слышно.

- Не спешите, давайте полежим немножечко, ну пожалуйста, - мурлыкала девушка.

- Одевайся, - кинул ей Кузьмич белье, вся голая, тут сквозняки, простудишься.

- А мне плевать, ох, как же мне хорошо!!! А я и не знала, что так бывает.

- Ну, лежи, а я пошел, застукают, беды не миновать.

- А вы любите Бродского? - Вдруг спросила подружка.

- Бродский? Это участковый, что ли? А что мне его любить, козел он и есть козел. По мне, что Бродский, что Блядский — все хуесосы.

IV.

И не известно, как так получилось, что дней через восемь все село узнало, что Кузьмич «объездил» нашу «Джульетту». В деревне ведь, как известно, и трава слышит. Да, и у самого плотника, как выяснилось, язык пасся без привязи, хвалился там и сям, что у него теперь молодая краля. Жаловался, что сама к нему липнет, прохода не дает.

- Что, Ромка, залез хорек в чужой ларек?! - Подтрунивали над фермерским наследником односельчане.

- Прости меня, - просила Юлия Романа, когда они случайно встретились на улице. Девушка тащила за собой чемодан на колесиках - у тетки скопилось много вещей племницы, и теперь она увозила их в город. Униженный жених избегал встреч со своей былой невестой, ему было нестерпимо стыдно, не за себя, а за нее.

День был пасмурным и тревожным, тяжелые, черные тучи громоздились в небе, и когда сталкивались, то высекали частые, стремительные молнии. Эти молнии осверкивали внутренности самих туч, от чего те казались желтоватыми и полыми. Часто налетал ветер, гнул траву и кусты.

- Сама не знаю, как так получилось, - опустила девушка глаза.

- Ничего, проехали, - отводил юноша свой взгляд, и видела изменщица, как заострились его скулы и провалились глаза прямо куда — то в темные круги, а были ведь такие живые и красивые.

- Не простишь?

- Юля, у меня к тебе просьба, никогда и ни при каких обстоятельствах не звони, не пиши мне, и не ищи встреч со мной, глубоко вдохнул полной грудью Ромка густой ветер, пахнущий дождем и клевером, и на его глазах блеснули не то слезинки, не то капельки дождя. - Не заставляй меня менять симки. Пожалуйста.

- Хорошо, тем более, что теперь это будет сделать не трудно.

- Почему?

- В последний раз я у вас, тетя Маша все знает, ну, и…

Рома, тогда и у меня к тебе просьба: сюда приедет на разборки моя мама, до нее дошли слухи, если ей все раскроется, то мне конец - дочь спуталась с мужем сестры. Ты же знаешь мою ма - истеричка с принципами, да еще и больная, в общем, тогда мне конец и меня выгонит, и над собой что — нибудь сделает. И куда мне тогда?

- Ну живи с этим своим плотником, если полюбила его. Я вам помогу, даю честное слово.

- Спасибо, не надо, - грустно усмехнулась гостья из города. - Маме только скажи, очень выручишь.

- Что сказать?

- Видишь ли, - Юля по привычке взяла парня за руку, но тут же отпустила, - если бы ты сказал маме, что в ту ночь, ну… был со мной, так ничего бы и не было.

Роман помолчал, как — то болюче поглядел в даль:

- Хорошо, скажу.

- Спасибо, Рома. А, знаешь, я завидую твоей будущей невесте, повезет ей с тобой. Да к тому же, я слышала, отец твой купил в городе ресторан, и ты будешь его владельцем. Завидный кавалер.

- Я буду стараться, - тряхнул головой юноша. И они пошли: она к остановке, он к своему дому.

«Нынче ветренно и волны с перехлестом,

Скоро осень, все измениться в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -

дальше локтя не пойдешь или колена,

Сколь же радостней прекрасное вне тела,

Ни объятья невозможны, ни измена»…

Иосиф Бродский «Письма римскому другу».