Посреди тягостных, раздирающих душу похорон моей матери, во время панихиды я впервые подумала: не отменить ли свадьбу? Двадцать первое августа показалось мне совершенно неподходящим днем, Джон Уэскотт - совершенно не годным в мужья человеком, да и представить себя в длинном подвенечном платье, любезно предложенном миссис Уэскотт, я не могла. Мы обручились на Рождество, когда мама только начала умирать, а умерла она в мае - раньше, чем ожидалось. Когда священник произнес: "Нас покинула редкая душа, дарившая близким отвагу и радость", я взглянула на голубоватый церковный свод и подумала: "Мама не пожелала бы мне жизни рядом с таким человеком". Джон, разумеется, спросил, ехать ли ему из Бостона на похороны. Я сказала "нет". И он не приехал: из уважения к моей независимости и прочая, и прочая. Не понял, что я просто постеснялась обременить его своим горем.
После похорон мы принесли домой маленькую урну с маминым прахом и принялись развлекать всех, кто зашел пособолезновать: кучу отцовских коллег из юридической школы, несколько его бывших студентов, дядю Стива с новой женой, наших двоюродных сестер (мы с Лиззи обыкновенно называем их "Нечто номер раз" и "Нечто номер два"); бывших соседей, водивших дружбу с нашей семьей с тех давних пор, когда мамины скульптуры еще не продавались; маминых приятелей из мира искусства; маминых сестер; моих школьных друзей; соседей, чьих детей я когда-то пасла; мою лучшую подругу по колледжу; подружек Лиззи и многих, кого я попросту не узнала. Я слишком давно живу вне дома: сперва в колледже, теперь в юридической школе.
Сестра, папа и я методично кружили по комнате. Всех вновь вошедших папа обнимал. Не важно, хлопали его при этом по спине или жали руку, он притягивал человека к себе и заключал в медвежьи объятия: я видела, как отрывались от пола ноги обнимаемых. Мы же с Лиззи разрешали творить с нами что угодно: хлопайте по плечу, гладьте по головке, прижимайте к груди, скорбно вглядывайтесь в глаза - мы все стерпим.
Папа как раз душил в объятиях нашу уборщицу, госпожу Эллис, когда в гостиной появился господин Декуэрво с чемоданчиком в руках. Почти уронив госпожу Эллис, папа решительно направился к господину Декуэрво, сгреб его в охапку, и оба, постанывая, закачались в страстном безмузыком вальсе. Мы с сестрой сели на диван и, прильнув друг к другу, смотрели, как папа орошает слезами макушку своего друга - любовника нашей матери.
Когда мне было одиннадцать, а Лиззи восемь (последнее лето, которое она пробегала нагишом, без купальника), господин Декуэрво и его дочка Гизела, тоже почти восьмилетняя, гостили на нашей даче в штате Мэн. Домик этот достался нам по отцовской, спенсеровской линии, и папа с дядей Стивом владели им сообща. Мы проводили там каждый июль (вода холоднее, погода лучше), а дядя с чадами и домочадцами сменял нас в августе. Папа относился к своему брату примерно так же, как мы к кузинам, поэтому пересекались семьи лишь на обеде в день их приезда.
В тот год господин Декуэрво гостил у нас только с дочкой, без жены: ей пришлось поехать на родину, в Аргентину, навестить захворавшего родственника. Мы ничуть не огорчились. Госпожа Декуэрво была матерью-профессионалкой, и нам с сестрой в ее присутствии становилось не по себе. Она требовала мыть ягоды перед тем, как их съесть, укладывала нас отдыхать после обеда, следила, чтобы мы мазались лосьоном для загара и застилали по утрам постели. Женщина она была неплохая, но надоедливая. Свод же основных летних правил, установленных нашей мамой, был краток: не есть ничего плесневелого и червивого, не купаться в одиночку, а главное - не сметь будить мать до восьми утра, если, конечно, ты не истекаешь кровью или вовсе не умираешь. Вот и все. Однако госпожа Декуэрво, виновато косясь на маму, постоянно норовила что-нибудь к этому списку добавить. Мама же была неизменно ровна с ней, в споры не вступала и продолжала жить по-своему. Нам она явственно дала понять, что от таких особ, как госпожа Декуэрво, нам придется отбиваться самостоятельно. Супруги Декуэрво развелись, когда Гизела училась на втором курсе в архитектурном институте.
Хорошенькую, чересчур послушную Гизелу мы любили, порой подшучивали над ней и любили потом еще больше, потому что она никогда не жаловалась, даже на меня. Отец семейства нам тоже нравился. Мы встречались с ними на пикниках и праздниках. Господин Декуэрво никогда не отпускал в наш адрес плоских шуток, напротив, рассыпался в комплиментах и неизменно одаривал нас с сестрой необычными сувенирами, которые приходились как нельзя кстати. Когда мне надоела моя кургузая стрижка и я начала отращивать волосы, он подарил мне серебряные заколки, а для Лиззи, которая с трех лет читала взахлеб, он привез шикарную закладку из натуральной кожи. Мы разворачивали подарки, а мама стояла рядом, посмеиваясь над его расточительностью.
Помню, когда они подъехали, мы все сидели на веранде. Первым из машины выскочил господин Декуэрво, напоминавший - благодаря пышным золотисто-каштановым волосам - цветущий одуванчик. На нем были желтая футболка и коричневые джинсы. Гизела походила на него как две капли воды, только ее волосы были стянуты в пучок и лишь несколько пушистых локонов обрамляли загорелое личико. Чтобы одолеть несколько шагов, что отделяли их от веранды, Гизела ухватила отца за руку, и я тут же прониклась к ней нежностью: во-первых, она не скрывает, что любит своего папу, совсем как я своего; во-вторых, не скрывает, что побаивается нас всех, а может, и не всех, а лично меня. Лиззи редко кто боялся: она не отрывалась от книг надолго и не успевала навести страху.
Родители спустились с крыльца им навстречу. Огромный, голый по пояс папа был в выцветших синих штанах, державшихся под огромным животом на слабой резинке; веснушчатая, влажная от пота спина его ярко алела, как всегда летом. Стоило папе выйти на солнце, рыжие волосы на голове, плечах и груди вспыхивали огнем. Он гордился своей родословной, ведь Спенсеры наполовину викинги. Мама была в своем неизменном летнем одеянии - черном раздельном купальнике. Никакого другого я на ней не помню. К вечеру она добавляла к этому костюму одну из папиных рубашек и завертывалась в нее точно в кимоно. В какие-то годы купальник сидел на ней как влитой, подчеркивая плоский живот и ровный загар; в иные годы кожа казалась сгоревшей и сморщенной, а сам купальник был где-то широк, где-то узок. Мама тогда слишком много курила и выходила на крыльцо откашляться. Но в то лето купальник шел ей необычайно, и она любила спрыгивать с веранды в папины объятия, и ее длинные волосы стегали его по лицу, а он кружил ее и улыбался, улыбался...
Родители расцеловались с господином Декуэрво и Гизелой, мама подхватила пестрый парусиновый баульчик, папа поднял чемодан, и они повели гостей в дом. Мы считали свою дачку настоящим дворцом. И Лиззи, и я с превеликой важностью заявляли подругам: "Мы проводим каникулы в загородном доме, приезжайте нас навестить, если ваши родители не против". Нам нравилось приглашать, нравилось упоминать о даче мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, и понимать, что по сути-то это чудо, настоящее чудо. Сосны и березы спускались от дома почти к самой воде: несколько шагов по замшелым валунам - и ты рассекаешь безмятежную прохладную гладь, а маленькие серые рыбки вьются меж свай под рассохшимися дощатыми мостками, подплывают близко-близко или бросаются прочь из-под весел, стоит спустить на воду нашу старую голубую лодку.
Сам домик состоял из трех спален, кухоньки и громадной, на полдома, гостиной. Две взрослые спальни были совсем крошечные, там умещалось только по широкой тахте с покрывалами в пастельных тонах: желтоватым с розочками у родителей и белым с голубыми маргаритками в другой комнате. Детская была значительно просторнее: целый дортуар с тремя кушетками и разноперыми покрывалами и наволочками. Подушки постоянно были влажноватые и пахли сосной и солью, а моя - еще и духами "Ма гриф", потому что под ней всегда лежал мамин шарфик. Душ находился на улице, за зеленой полиэтиленовой занавеской, а в доме, рядом с родительской спальней, имелась еще и обычная ванная комната.
Господин Декуэрво с Гизелой вписались в наш летний распорядок так естественно, точно проводили с нами каждое, а не только прошлое лето. Этот месяц навсегда остался в памяти воплощением неспешности и благодати. Вставали мы рано, под пенье - свиристенье птиц, и сооружали завтрак: если родители к тому времени уже просыпались, варилась каша или жарились тосты, если родители спали, мы отрезали себе по куску пирога или набивали животы холодными спагетти, а то и просто зефиром. Первой из взрослых обычно вставала мама. Она выпивала чашку кофе, расчесывала и заплетала нам косы и отпускала на все четыре стороны. Если мы отправлялись "в экспедицию", она клала в рюкзак поверх армейского одеяла большие бутерброды и какие-нибудь фрукты. Если же мы бежали купаться, она просто стояла на веранде и махала нам вслед. К обеду мы возвращались, подчистую съедали все, что попадалось под руку, и снова убегали к озеру, или в лес, или в близлежащий городок: вдруг городские ребята настроены с нами поиграть? Чем занимались целый день взрослые, я не знаю. Иногда они тоже спускались к озеру купаться, иногда я видела маму в сарайчике, служившем ей студией. Но когда мы возвращались, часов в пять-шесть, взрослые уже потягивали на веранде джин с тоником и вид у них был счастливый и безмятежный. Лучше этих мгновений не было за весь день.
По вечерам после ужина папы мыли посуду, а мама курила на веранде под Арету Франклин, Билли Холидей и Сэма Кука, а потом решительно тушила сигарету и мы вчетвером принимались танцевать. Мы, девчонки, извивались, дергались, топали и раскачивались, старательно копируя маму. Вскоре на пороге гостиной появлялись папы с посудными полотенцами и кружками пива в руках. Тогда мама поворачивалась к отцу - всегда к нему первому:
- Ну что, Дэнни, потанцуем?
Она клала руку ему на плечо; он, просияв, совал полотенце господину Декуэрво, ставил пиво на пол и начинал танцевать с неуклюжей грацией, шаркая ногами и улыбаясь. Иногда он взмахивал руками и притворялся не то огромной рыбиной, не то медведем, мама же двигалась легко и мечтательно, всецело подчиняясь музыке. Они танцевали под несколько мелодий подряд - вплоть до папиного любимца Фэтс Домино. После чего папа, отдуваясь, плюхался в кресло. А мама, оставшись одна посреди комнаты, прищелкивала пальцами и покачивалась в такт.
