И получил тут же подзатыльник. Ну, по бабушкиным меркам слабенький. Видимо, с учётом того, что сегодня утром я всё же едва не скопытился.

— Эт мамка твоя эту басню сама для себя придумала, чтоб тебя в своих глазах оправдать, олух. А мне ещё раз заикнёшься, — высеку крапивой, как в детстве. Отвар, конечно, для мужского-то дела хорош. У мужиков враз встаёт, то да. Но думаешь, я бы его варила, если бы после него мужики на баб бросались, как полоумные?

Я опустил голову и покраснел, готовый сквозь землю провалиться.

Но вдруг, совершенно неожиданно для меня бабушка примирительно взъерошила мне волосы:

— Ладно, глупый отрок, не сержусь. Что ж тут попишешь. Взрослый мужик уже. А мать-то вкусная баба. А тебе её ещё и головой в постель положили. Ладно, забыли. Всякое бывает... Ты, давай-ка, вставай. Пошли, в баню. С травами тебя попарить хорошенько надо... Ох, как ты пропотел хорошо... Ну, мамка, умница! Ох, как тебя пропотела... , Вся постель мокрая, — опять-таки не удержалась бабушка, чтобы не съязвить.

Я так-то, в отличие от матери, обычно всегда от бабушки отшучивался. Ох, и вступали мы с ней, бывало в перепалки. Ну, ей это и нравилось всегда. Конечно, в рамках допустимого. Но в этот раз я предпочёл проглотить шпильку.

Правда, немного погодя, всё же спросил, терзаясь смутными сомнениями:

— Бабушка... А чего ж тогда, когда ты нас... ну, это... застукала... оставила мать со мной?

Бабушка махнула на меня рукой:

— А что мне надо было делать? Выпороть Вас что ли обоих? В конце концов, Вы оба взрослые уже люди... Хотя... , — её пудовый кулак, ненамного меньше моего, возник у моего лица, — смотри у меня... Ещё раз застукаю... Не посмотрю, что мужик ты уже, — выпорю, как сидорову козу! Понял?

Я торопливо послушно закивал.

— Всё, теперь в баню!, — закончила бабушка этот разговор.

Бабушка вышла из комнаты, но скоро вернулась, сжимая в охапку огромную шубу, шапку — ушанку и валенки. Одевать она меня принялась прямо тут, ни сколько не стесняясь моей наготы. Натянула на меня рубаху и сразу же поверх напялила шубу. Шуба была тяжёлая, длинная до пят, подняла мне ворот, едва ли не до пол-лица, на голову нахлобучила шапку. Да и валенки были выше колен. И в таком виде повела до бани, держа за руку.

Я немного подивился. Я был уверен, что уже ночь, — но нет, на дворе только вечерело.

Вообще, дом у бабушки был справный, крепкий сруб. Баня тоже была добрая. Ну, так-то бабушка всю жизнь прожила тут. Пожалуй, только одиножды уезжала она из родной деревни, — учиться на фельдшера.

Правда, когда-то деревня была много раз большей. Был здесь совхоз по пушному зверю, второй вроде рыбой занимался. И бабушка, вернувшись в родные пенаты, уже с дипломом фельдшера всю жизнь проработала тут в местной поликлинике.

Правда, в последнее время деревня, впрочем, как и прочие окрест лежащие, захирела, и по сравнению с прошлым, влачила жалкое существование. Бабушка, несмотря уже на преклонный возраст, как то ни странно, до сих являлась фельдшером. Поликлиника, где она проработала всю жизнь, давно уже закрылась. Оставили здесь на десяток медленно загибающихся деревень один медпункт. Правда, из молодых специалистов никто сюда ехать не хотел. Так, что моя бабушка, по сути, на 40 км в округе и была единственным медиком. Ну, ещё Иваныч, водитель убитой медицинской «буханки» и жена Иваныча — местная медицинская сестра.

Баня была жарко истоплена. Бабушка в предбаннике быстро меня раздела и голого толкнула в низкую дубовую дверь парной.

Парная была маленькая, тесная. Втроём уже тесно. В клубах пара я без труда узрел маму. Она присев на корточки у дальней стены спиной к двери, широко расставив в стороны колени, черпала ладошкой воду из ковшика на полу и тёрла себя между ног. До меня не сразу дошло, что она подмывалась. После меня. Хм... Так, вот куда она так заторопилась..

Правда, бабушка, не дала мне времени поглазеть на мать, а подтолкнула к полке.

— Ну — ка, Миша, ложись! Лен, поддай парку! — скомандовала она маме.

Меня снова натирали какими-то пахучими маслами, потом бабушка долго парила меня веником, вымоченном в каком-то настое. Ну, у неё в этом целая наука... Особо не усердствовала, но пота из меня вышло три ручья. Она давала мне напиться опять какого своего целебного настоя, — но уже не своего «особого» отвара, — и снова укладывала меня на лавку и бралась опять за веник.

— Фухх, — в конце концов, бабушка явно умаялась, пот катил с неё градом, а её рубаха до пят вся была уже мокрой насквозь, — ой, Лен, не могу уже... Иди-ка, пройдись по нему ещё веничком... А я пойду, постель перестелю. Ух, как жарко..

— Лежи, пока!, — бабушка сильно хлопнула меня ладонью по голой ягодице и вышла из парилки.

Я лежал животом на полке. Повернул голову и посмотрел на мать.

Кадка с вениками стояла у печки, у дальней стены парилки. Мама, присел на корточки перед кадкой, смачивала веник. Халатик сполз с ноги, обнажая красивое правильное колено. Конский хвостик, в который мама собрала волосы, красиво ниспадал в разрез её халата.

А ведь трусиков на ней, подумал я. И почувствовал, что стремительно возбуждаюсь.

Пожалуй, бабушка была права. Дело было не в отваре. Ибо, как только, за бабушкой закрылась дверь, я снова, почти сразу же ощутил прилив сексуального возбуждения. И всему виной была только сама мысль, что я, совершенно голый, нахожусь в парилке с мамой, вдвоём наедине.

Мама подняла голову и улыбнулась мне, когда я медленно поднялся с лавки и двинулся к ней. Впрочем, улыбка её тут же сползла с губ, а в глазах мелькнуло испуганно-затравленное выражение. Я так понимаю, её взор упёрся в моё мужеское копьё, что уже снова возбуждённое и напряжённое, уверенно взвилось наперевес между моих бёдер.

Я посмотрел на неё сверху вниз. Сказать по правде, то, что сейчас творилось внутри меня несколько пугало и меня самого. В том плане, что смотрел я на мать «сверху вниз» не только в физическом плане... но, что, называется, в полном смысле этого слова. Потому, что в тот момент, когда я снова захотел эту женщину, то теперь, впервые в жизни, не только не почувствовал укора совести, но так же не испытал никаких моральных препон и преград перед тем, чтобы взять её и утолить свою страсть в её объятиях. Это странно, но меня даже самого покоробило, как без всяких колебаний и терзаний запросто решился по второму кругу трахнуть собственную мать.

И я думаю, моя мама прочитала всё это в моём взгляде.

— Ну, Миша... , — пробормотала мама, медленно вставая.

Она отшатнулась от меня, но я уже тянул к ней руки. Мама вжалась в стену, умоляюще глядя на меня. Но я знал, чего хочу и был намерен это получить. Вряд ли её жалобные взгляды и увещания могли бы меня сейчас остудить.

Я рванул халатик на ее груди, освобождая ее большие груди. Прижал к стене своим телом её дрожащее холёное тело.

— Миша... Ну, чего ты? Ну, перестань, — лепетала моя мамочка с мольбой глядя на меня, — ну, ты совсем с ума сошёл...

Впрочем, она не делала никаких попыток оттолкнуть меня. Только одной рукой прикрывала светлую поросль на лобке в распахнутом халатике, а другой пыталась прятать мягкие тяжелые груди, но не могла даже полностью прикрыть большие тёмные соски.

Мне это не понравилось. Почему-то, даже эта жалкая её попытка защитить своё тело от меня, вызвала у меня непонятный укол раздражения.

Я нахмурился и схватил маму за запястье.

— Тихо, мама, тихо, — шептал я ей и недолго думая, жадно сжал её мягкие сдобные титьки в ладонях. Сильно. Так, чтобы соски торчали из кулаков. И не в силах сдержаться, склонился к маме, и жадно вобрал в рот её сосок. Какое-то время я был увлечён игрой с её грудью, сжимая их в ладонях, лизал и целовал её соски, пока они не стали твёрдыми, как камень. И с удовольствием тёрся напряжённым членом о её мягкий животик.

Мама только всхлипывала, дрожала всем телом, как осиновый лист и всё так же вжималась в стену.

— Ну, сейчас же мама вернётся... , — в конце концов, выдавила она из себя.

Я поморщился, как от зубной боли.

— У нас мало времени, мам... , — сказал я ей.

Я стащил с мамы халатик, бросив его прямо на пол, и толкнул её, голую, мокрую от влаги и пота в парилке, дрожащую, в сторону полки.

Не знаю, чтобы я делал, если бы она стала сопротивляться всерьёз. Ну, скорее всего, знаю, — ничего. Понятное дело, что насиловать свою родную мать я бы никогда не стал. Но этот её умоляющий лепет и жалобные взгляды, вкупе, с тем, как она покорно сносила мои ласки и домогательства, если честно, распаляли меня неимоверно.

У полки я повернул её лицом к себе, подхватил под попку, — подивился даже, что, оказывается, она совсем не тяжёлая, — и усадил на полку прямо перед собой. Уже полностью уверенный, что никуда от меня она не денется и не будет мне противиться, неторопливо раздвинул широко в стороны её колени, задрал её ноги, поместив её ступни на полке рядом с ней,, — эдаки, заранее раскрывая её навстречу себе, словно, мягкую нежную игрушку.

Мама закатила глаза.

— Ну, вот что мне с тобой делать?. — простонала она, но как-то совсем без злости или обиды, — ну, кто бы мог подумать? Миша? Я же твоя мать...

Я не стал ей ничего отвечать, просовывая руки под её попку и сжимая в ладонях её упругие ягодицы.

— Миша... Ну, не надо... Ну, давай не будем..

Я осторожно приподнял мамку над полкой и потянул её прямо на свой вздыбленный возбуждённый кол.

— Это же непрА... , — снова зашептала мама, но в этот момент я мощно насадил её на свой кол и её шёпот сорвался на вскрик, — ... Авильно... Ах... Ааа..