«Будете ли вы говорить?» спросил князь строгим тоном.

Опять не было ответа. Княгиня как будто задыхалась, а князь поставил свечу на ночной столик, и, придвинувши кресла, сел.

«В третий и в последний раз спрашиваю: намерены ли вы мне отвечать?»

Несчастная княгиня судорожно двигала губами и не в силах была говорить.

«А! если так,» сказал Князь, «то я сзову дворовых и мы здесь, при вас, сделаем следствие законным порядком. Согласны ли вы на это, сударыня?»

Ужас отверз уста бедной женщины. На силу выговорила она:

— Я не знаю... об чем... дело...

«О покраже, сударыня! У Набойкина украдены кошелек с деньгами, и ваша собственноручная записка. То и другое найдено мною здесь, в вашей спальне. Поэтому я спрашиваю, кто кроме меня и горничной имеет право сюда входить, во время вашего сна?... Опять-таки вы молчитe?... В таком случае, я велю привести сюда Набойкина. Он здесь, в Успенском, и вами же сюда вызван на три дня.»

Ни природный ум княгини, ни свойственная всякой женщине увертливость не могли внушить ей никакой уловки, никакого оправдания. Казалось, что перст Божий придавил все ее способности. Что же касается до бесстыдства, к которому прибегают другие женщины в подобных случаях, то... должно вспомнишь, что Княгиня была очень молода.

Угрозы князя подействовали на нее как на ребенка: против воли своей, она начала стонать, сначала глухо, но... можно было предвидеть, что этот стон, как младенческий плач, возрастет до пронзительного рева.

«Если ты закричишь,» сказал вполголоса князь, «то я задушу тебя!...»

И руку свою, с распростертыми пальцами, он уставил ей против рта. Княгиня едва не лишилась чувств.

«Без обмороков!» продолжал князь, видя ее бледность. «Вставай!»

Он схватил ее за руку, и поднявши, заставил сесть на постели.

«Я должен все разведать,» говорил князь. «Должен хорошенько убедиться в моем позоре, в моем бесчестии! Я сам видел, как Набойкин выходил отсюда; сам слышал, как он бежал! Я нашел здесь следы его пребывания!... О!...» С болезненным видом он прижал руку к сердцу.

Княгиня, между тем уже лежала у ног его. Она обливала их слезами, удерживая рыдания. «Не буду!... не буду!...» говорила она прерывающимся голосом,

— Бесстыдная!... Презренная женщина!... Не будешь!... Да чем ты сотрешь с моей и с своей чести то, что было!... И на страшном суде твой брачный союз явится оскверненным!... Встань и отвечай, на последний и важнейший вопрос! Кроме тебя, меня и твоего подлого любовника, кто еще знает о твоем преступлении?.. Отвечай же!

«Никто!» прошептала трепещущая княгиня.

— Ни горничная, ни люди, нет никого в доверенности?

«Никого!»

— Точно ли ты в этом уверена?

«Клянусь в том Богом!»

— А я благодарю Бога за это! Если бы кто-нибудь из моих людей об этом знал.... О! открытие тайны железной маски не повлекло бы за собою такой ужасной участи!. . . И ты, презренная блудница! была бы причиною погибели человека!... Слава Богу! Мое бесчестие может быть еще скрыто!...

Эти слова как будто оживили Княгиню. Она бросилась к ногам раздраженного супруга. «Друг мой! Ангел мой!» говорила она. «Простишь ли ты меня?» --

— Простить?? Гм! Не подвергнуть тебя побиению каменем, не вывести тебя перед людей, с веревкою на шее и с объявлением: вот княгиня Корсунская, осквернившая ложе супруга!... Если это называется простить — то ты конечно прощена! Я скрою мой стыд, и потому должен буду тебя пощадить.... Но, чтобы я в сердце моем тебя простил!... Никогда! никогда! ни даже в вечности!

«Князь! Князь! Я тебе во всем признаюсь...»

— В чем еще признаваться, недостойная! Разве я мало знаю? Или ты хочешь мне описывать все подробности твоих наслаждений в объятиях этого подлеца, этого презренного холопа, которого я, Христа ради, держал у себя в доме? Не велеть ли мне завтра палками выгнать его из дома? Нельзя! Если бы каждая из его костей переломалась вдребезги, по и это не сняло бы с фамилии князей Корсунских того позора, который последовал бы за открытием ужасной тайны!... Однако... завтра же его не будет здесь. Я не скажу ему ни слова! чтобы он не смел подозревать, что мне известно его преступление и.... горе! горе тебе, княгиня Дария, если ты осмелишься ему дать знать, намекнуть словом, взглядом, мановением руки, чем бы ни было! Клянусь Создателем, что тогда я упрячу, схороню эту тайну в могиле! Нет! в двух могилахъ: в его и в твоей!... Теперь довольно! Ложись и спи!

Князь взял с постели подушку и бросил ее на канапе. Потом сжег записку княгини, и вышедши в сад, на половине крытой аллеи, бросил кошелек Набойкина. Возвратясь в спальню, он расположился на канапе, но не мог заснуть. Княгиня беспрестанно стенала и вздрагивала...

Томление долгой разлуки, пыл ревности меж тем влекли князя к своей жене. Он вскочил и в минуту слабости бросился покрывать заплаканное лицо своей жены горячими поцелуями. Потом забрал её рубашку и овладел ею жестко, быстро, без ласки. Княгиня стонала под его упрямыми ударами, как в забытии, обнимала его ногами, разметав волосы по подушке. Она была горяча и отдавалась вдруг всем своим существом, как трактирная девка. Князь закончив, устыдился своей слабости и, не сказав более ни слова, с подушкою ушел в свой кабинет, и там, на диване, крепко заснул.

В восемь часов встала княгиня. Супруг её, уже около часа гулял по саду, вместе с Набойкиным, которого там встретил. Оба пришли в гостиную к чаю. Князь ласково поздоровался с княгинею, поцеловал ее, уселся, взял чашку и начал весело разговаривать, изредка он вглядывался в княгиню. Она была бледна и как будто очень расстроена. Нарочно при людях и при горничной, князь начал подшучивать над нездоровым видом своей супруги. Княгиня покраснела... он поцеловал ее в лоб. — После обеда он отправил Набойкина в Москву, с письмами и, искусным образом, заставил его вынуть кошелек. Он успокоился, увидевши, что это тот самый.

Весь этот день князь был очень весел. За ужином он даже развеселил Княгиню. Потом приказал себе постлать на диване, в кабинете, объявивши, что хочет воспользоваться ранним утром. Но когда княгиня пошла в опочивальню, по он не простился с нею, и раздевшись у себя, пришел к ней. Не снимая шлафрока, он лег на постелю, и стал расспрашивать об разных знакомых. Княгиня отвечала ему, и между тем пожала руку, которую он поспешно отнял: «При людях, сударыня! при свидетелях,» сказал он, «вы можете ласкать и получать ласки от вашего оскорбленного супруга. Но наедине— мы не существуем друг для друга! Здесь, в супружеской опочивальне, в этом святилище, в которое никогда посторонний человек не дерзает вступить — разумеется, если его не пригласят, как Набойкина — здесь, я только страж поруганной чести моего рода. Здесь и везде, где будет ваша спальня — я буду, каждый вечер, проводишь час времени, наедине, не с обожаемою супругою, а с гнусною преступницею, с бесстыдною женщиною, к которой ничего не могу чувствовать, кроме отвращения. А в свете все будут полагать, что княгиня Корсунская пользуется любовью своего супруга! Так должно!»

Княгиня отвечала одним тяжелым вздохом.

Такая внезапная любовь, к человеку, прежде едва замечаемому, к человеку, ни по воспитанию,- ни по званию недостойному даже быть близким к знатной даме — такая любовь, доведенная до совершенного нарушения супружеской обязанности — кажется, и не можешь не казаться — совершенно неправдоподобною! — это было бы очень справедливо, если бы тут была любовь. Рассмотрим вкратце.

Кому из людей зрелого возраста не известно, что бывает в жизни такая эпоха, когда врожденное чувство совести и стыда удерживает лучше всяких запрещений и опасений, от всего, не только дурного, но даже и кажущегося неприличным? И кто не знает, что в самую эту святую пору бытия, стоит только превозмочь вышеписанное чувство совести, и тогда все кажется позволительным и извинительным? Тогда грешишь по невинности, и пятнаешь свою совесть в полной уверенности, что эти пятна сойдут сами, и следа не оставят!.. В таком положении была и княгиня. Она жила в деревне. Одиночество становилось для нее тягостным. Она чувствовала себя совершенно здоровою. Весенний воздух как будто навевал наклонность к удовольствию, а чтение романов, где любовные страсти описывались так красноречиво — распаляло воображение, и без того слишком пламенное!... Пример других!.. Ложные понятия!.. Неопытность!... Тут явился Набойкин радостным вестником... Княгиня полагала, что она сделала не более как шалость, очень безвредную, которая должна была занимать ее, как игрушка младенца, пока не наскучит!...

Она заигрывала с ним, манила и отталкивала. Он был мил, сморел на неё влюбленно, открыв рот. А княгиня желала ласк.

А Набойкин как отважился на такое опасное дело?... О! Набойкин! Набойкины существовали, существуют и всегда будут существовать!... Два правила руководствуют ими во всех их деяниях: первое — нам так приказано! второе — для нас выгодно и не опасно. В следствие таких правил Набойкины бывают, по обстоятельствам, или сговорчивы до последней подлости, или непреклонны, как неодушевленные. В происшествии с княгинею Набойкин не отступил от своего правила. Ему было выгодно иметь тесную связь с знатною и богатою дамою, а между тем и безопасно. Если князь узнает — отвечай княгиня за все, а Набойкин в стороне: ему так приказано! он не смеет ослушаться супруги своего начальника!. . .