Так прошел еще год. Однажды вечером Князь нашел свою супругу в слезах, держащую на коленях двухлетнего сына «Что это за драма?» спросил он. Княгиня даже и не поглядела на него. — Уж кстати бы, — продолжал он, распустить волосы по плечам, чтобы совсем было по театральному! — Ни ответа, ни возражения не было. Наконец, расцеловавши и несколько раз перекрестивши малютку, Княгиня позвонила и вошедшей няне велела уложить дитя. Когда няня взяла его на руки, Княгиня опять стала целовать его рученьки и ножки. Наконец малютку унесли.

«Ну, сударыня! объясните ли вы мне, что вы разыгрывали: драму или комедию?»

Презрительно поглядела на него княгиня. «Какая вам нужда знать?» — сказала она. «Уже более двух лет, я сделалась вам совершенно посторонняя.... А впрочем, если вы так любопытны, то я скажу вам, что слезы мои были слезы матери, которая в самом скором времени должна навсегда расстаться с своим сыном.»

— Что такое? — грозно спросил Князь.

«Да!» спокойно отвечала Княгиня. «Сашинька должен остаться здесь. Вы имеете над ним все права. Только я еду из этого ненавистного дома, и еду навсегда.»

Князь захохотал.

— Вот новости! Как хитро придумано!

И тут, со свойственным ему красноречием, начал угадывать планы княгини, которая, желая обратить к себе супруга, придумала бежать из его дома. Но эти-де хитрости с ним не удадутся. Он не позволит своей жене выходить из пределов должного повиновения. Он употребит над нею свою законную власть.

Тут княгиня захохотала.

«Поздравляю, Ваше Сиятельство! Поздравляю с неограниченною властью, которая рушится от одного моего слова. Не угодно ли выслушать? Я беременна!»

— Как! что! — вскрикнул Князь и начал озираться во все стороны, протягивая руку, как будто искал чего-нибудь. Княгиня спокойно указала ему на тяжеловесный серебряный подсвечник,

«Вот!» — сказала она. «Этим можно с одного раза убить женщину.»

Князь, задрожавши всеми членами, упал на кресла и глухо простонал. Княгиня подошла к нему.

— Ну, Князь! Теперь моя очередь спросить, что вы разыгрываете: комедию или драму?

Князь задыхался.

«Ты солгала! Признайся, что ты солгала!»

— Нет, дорогой мой супруг! Я сказала правду, в которой ты можешь убедиться через несколько месяцов. Но так как я полагаю, что тебе, Князю Корсунскому, не прилично будет включать в свой род все поколение Набойкина, то я избавляю тебя и от хлопот и от стыда. После завтра я еду прямо к отцу моих детей. Благодарю тебя за то, что ты дал ему местечко подалее от Москвы. Он просился туда по моему настоянию...

«Набойкин!» Князь побагровел от злобы. «Я этому бездельнику найду место в Сибири.»

— И! полно, мой Сиятельный! Власть твоя еще не так велика, чтобы ты по произволу мог отсылать людей в Сибирь! К чему горячишься? Вспомни, как ты до сих пор славился своим хладнокровием, своим присутствием духа, даже своим геройским великодушием! Кстати о великодушии: вот тебе вернейшее средство явить его в полном блеске. Я от тебя уеду, и пожалуй, оставлю тебе романическое письмо, в котором признаюсь, что я увлечена преступною страстью, покидаю тебя и моего сына, и прочая, и прочая. Ты сей час разыграешь, и мастерски разыграешь роль отчаянного супруга, который так нежно любил свою жену! Будешь толковать о моей неблагодарности, о гнусном предательстве, и когда все станут меня проклинать, то ты геройски скажешь: нет! нет! не кляните ее! Я ее прощаю! она мать моего сына, единственного утешения, которое мне осталось от преступной, но, ах!.. все милой изменницы!.. это будет преразительная сцена!

«Бесстыдная! беспутная!» — проревел Князь,

— Тс! потише!... Не кричи так громко! Девичья не далеко. Не равно там услышат, и по справедливости заключат, что эти названия бесстыдного и беспутного приличнее тебе, нежели мне. Понимаешь? Там об этом кое-что знают, да и до меня дошли вести!.. Только мне слишком унизительно обращать внимание на эти мерзости человека, к которому я ничего не чувствую, кроме ненависти, презрения и отвращения. Да! ты меня отпотчивал подобною нежностью назад тому два года — теперь моя очередь! И сказанное мною, можеш быть, гораздо справедливее того, что ты говорил!

«Знаешь ли ты, безумная! что я могу запереть тебя в монастырь?»

— Статное ли дело, мой бесценный! Еще раз повторяю тебе: власть твоя не так велика, чтобы ты мог располагать судьбою людей по произволу. Ты мне укажешь на законы. Конечно! я женщина и в законах малосведуща, однако и я кое-что понимаю! Законы не наказывают без улики в вине, а на меня где улики, где свидетели моего преступления? Мое положение! ха! ха! ха! Попробуй, осмелься основать на этом твое обвинение!... Я вынужу тебя рассказать все, все, с самого начала!... Как-то ты признаешься. Полно, полно, мой дружочек! Стращай других, а мне ты не страшен!... Впрочем, я думаю, тебе пора успокоиться. Фарсы твоих вечерних посещений — более не нужны. Поди-ка ложись спать! Утро вечера мудренее! Авось, завтра станет у тебя ума-разума на то, чтобы положить резолюцию на казусное дело, которое я тебе задала!»

Князь встал с кресел, подошел к княгине, взял ее за руку и решительным тоном сказал: «Княгиня Дарья Алексеевна, ты не уедешь отсюда!» Она посмотрела на него с презрительною усмешкою. «Ты не уедешь,» — продолжал он. «Ты не можешь, ты не должна уехать! Никак не должна!... У тебя есть обязанности... Ты супруга, мать... Сверх того, у тебя есть и своя мать! Ты убьешь ее!... Она ожидает тeперь нашего приезда, и вместо того... Нет, Княгиня!.. это невозможно... ты не должна покидать своего дома!..»

— Вам все кажется, сударь, — спокойно отвечала Княгиня, — что вы говорите с вашими подчиненными о делах по службе. Ты не должна покидать моего дома! Почему не должна? В силу какого закона? Закона брака? Но он уже попран, нарушен с обеих сторон! Напротив, я должна уехать отсюда и не смотря на гнев матери, на проклятия мужа, на негодование всего света, не смотря ни на что, я должна объявить себя свободною, сделать гласным мое преступление! Тогда умолкнет моя совесть и стыд меня оставит! И чем более будет всеобщее презрение ко мне, тем с большею твердостью духа я буду его переносить! О! женщины иногда бывают настоящие героини. Стoит только посмотреть на тех несчастных жертв обольщения, которых нужда заставила совершенно отбросить стыд нашего пола. Как отважно и даже как гордо смотрят они на свет! Не их, а они вправе презирать людей, потому что другим предстоит спокойная и счастливая старость, а для этих несчастных нет иной будущности, кроме смирительного дома, ссылки, болезней и голодной смерти! Надобно иметь большой дух, чтобы все это предвидеть спокойно и весело!..

«И ты хочешь, чтобы я тебя допустил до такого унижения? Тебя, которую я желал бы возвысить над всеми смертными! Да! не изумляйся, и выслушай меня. Я поступал с тобою жестоко, я тебя мучил моею холодностию, но еще более мучился я сам, потому что эта холодность была притворная! Чем более я удалялся от тебя, чем более старался тебя возненавидеть, тем более пылал к тебе страстью! Ревность и отчаяние препятствовали мне вполне предаться душевному влечению! Мое отчуждение от тебя было в глазах моих очищением твоей измены! Уже близок был конец твоего искуса, и вдруг.... ты мне объявляешь о вторичной измене и о совершенном разрыве нашего союза! О, я этого не перенесу! Я не хочу, чтобы это было! Этого не было! Я не знаю этого!... Ты моя супруга, княгиня! Ты ею должна быть!...»

Княгиня тяжело вздохнула.

— Вот как наказывает Провидение людей безжалостных! — сказала она. — Когда я, после мгновенного заблуждения, валялась в ногах у моего грозного судьи и просила его о жалости, о скудной милостыне супружеской любви, тогда я была отвергнута с презрением! Теперь, когда я уже совершенно сделалась преступницею и заслуживаю безжалостное презрение, теперь тот же неумолимый судья унижает себя, испрашивая, как милостыни, того, чего он прежде мог требовать!... Я должна быть твоею супругою! я и была ею!.. Ты теперь хочешь моей любви; но было время, когда я просила у тебя не взаимной любви, а только позволения любить тебя! Тогда грудь моя и все мое бытие было исполнено этой любви, которую теперь... я чувствую к другому! Чем заслужил он эту любовь, спросят меня, отвечаю: правами, которые ему дала природа над мною. Он отец моих детей. Я ему принадлежу...

«А я до этого не допущу!» закричал князь. «Я скорее убью этого изверга!..»

— За что? — спокойно спросила княгиня. — Чем он виноват? Я сама его выбрала, сама отдала ему сердце, презренное и отвергнутое моим супругом! Да и какая будет польза от убиения его? Наказание за мою любовь к нему? Несправедливо! Тут не столько есть любви к Набойкину, сколько ненависти к князю Ростиславу Корсунскому. Не будь Набойкина, я готова отдать себя другому, только не князю Корсунскому, которому советую научить и вразумить всех и каждаго, что человек должен уметь прощать свои обиды, должен принимать чистосердечное раскаяние и никогда не простирать мщения своего до последних пределов жестокости, потому что он этим вынудит и с собою поступить таким же образом!...

«Если так», сказал князь, «то поезжай, проклятая! Влачи презренную жизнь с предметом твоей гнусной любви! А я буду молить Бога о продолжении моей жизни до того дня, когда этот подлец тебя, поруганную и обесславленную, выгонит из своего дома! Это будет непременно!»

И князь дожил до такого дня.

Последствия нам уже известны. Княгиня оставила дом своего супруга, вторично отрекшись от своего сына, которого, так сказать, подарила князю. Благодеяние, оказанное им этому младенцу, несколько уменьшило ненависть, которую чувствовала к нему княгиня, ненависть, простиравшуюся до того, что она гордилась позором, который нанесла роду Корсунского!... Она себя считала правою, а муж ее себя считал правым.