Благодарен за милость!... Вот, сударыня, настоящий смысл вашей речи, которую вы старались сделать трогательною. Вот прекрасные правила и благородные понятия, которые привились к вам вместе с пороком!.. И вы говорите о великодушном прощении!.. Знаешь ли ты, безумная, что нет ничего легче, как прощать — когда прощение в силах человека. Благородное сердце всегда радуется, когда оно может не наказывать и не мстить. Но какого прощения ты требуешь? Не более и не менее как возвращения тебе прежней моей любви! В моей ли это воле, недостойная женщина? Где я возьму ее, эту пламенную, нежную любовь, которая наполняла всю душу мою?

Так! должно признаться, что моя холодность была мнимая, потому что я обожал тебя, я был влюблен в тебя. И когда я, молча, с спокойным, неизменяемым видом на тебя смотрел, что и ты и все принимали за доказательство флегматического равнодушия — тогда в груди моей кипела сильнейшая страсть, какую когда либо ощущал мужчина!... Но тогда ты была существо чистое, непорочное, достойное такой любви!... А после того, когда я почти застал тебя в объятиях презренного холопа Набойкина; после того, когда ты мне, твоему супругу, приносишь в подарок плод твоей беззаконной страсти, после этого ты манишь меня твоею любовью — да захочу ли я этой любви, несчастная? Ты во мне уничтожила мою любовь, ты лишила меня драгоценнейшего моего достояния, которое делало меня счастливым — и после этого жестокого лишения, я не могу и не должен к тебе ничего другого чувствовать, кроме ненависти, презрения и отвращения!... Мне назвать тебя милою, обожаемою супругою! Мне прижать тебя к сердцу.... после Набойкина!!.. Тьфу!...»

Князь плюнул с видом отвращения, и опять стал расхаживать по комнате.

«Нет!» продолжал князь. «Признавая себя супругом оскорбленным, я не хочу играть роли мужа обманутого и глупого! Сам Бог навел меня на улику твоего преступления; сам Бог не оставил мне ни малейшего сомнения на счет теперешнего твоего положения. Если бы я имел прежнюю страсть к тебе, то не только мне было бы легко все забыть и простить — мне было бы тягостно чуждаться тебя; на мне возлежат другие обязанности, и я явлю тебе все мое великодушие, великодушие не романическое, а настоящее, приличное благородному человеку. Я прощу тебя лучше, нежели как ты хотела. Потеряла ты мою любовь — можешь заслужить мое уважение, мою дружбу; не умела ты быть хорошею женою — можешь быть хорошею матерью. Княгиня Дарья Алексеевна! во мне есть чувство человечества! Ты виновата, дитя твое невинно, и с сей же минуты я даю ему все права моего законного рождения, и признаю себя его отцом.»

Непостижимо чувство материнской любви! Только в тот день узнала княгиня, что под сердцем ее есть начало нового бытия, и это известие поразило ее, как смертный приговор, ужаснуло, как грозное привидение — и вот! первая милость, оказываемая этому, еще не существующему младенцу, уже подействовала на душу матери. Забыты все горести, не брошен взгляд на будущее, одна радость настоящая наполнила все ее бытие. Со слезами благодарности соскочила она с постели, и бросясь к ногам князя, целовала его руки, называя отцом, благодетелем, Ангелом.... «Постой, постой, княгиня!» сказал супруг. «Мое обещание не безусловное, и если ты не согласишься на требуемое мною — то я не считаю себя обязанным исполнять сказанное без свидетелей!»

О, как помертвела радость от этих слов! «Что нужно?» боязливо спросила княгиня.

— Я даю твоему дитяти все права моего законного рождения; ты должна мне отдать над ним все права законного отца.

«О! благодетель мой! это само собою разумеется!...»

— Нет! не само собою! Встань! Вот икона, благословение твоей родительницы, вот и крест, снятый с твоего умершего отца. Ты должна мне поклясться, и клятву твою запечатлеть целованием сих священных изображений Искупителя и Пречистой Его Матери, нашей Заступницы – что никогда, никому, кроме тебя и меня, не будeт известна тайна рождения твоего дитяти, и что ты меня одного признаешь его отцом, понимаешь ли? Признаешь не перед светом: это мне не нужно! а перед Богом, признаешь и предоставляешь мне все права законного родителя. Согласна ли ты?

«Готова! готова! Господи, прими клятву мою!»

— Аминь! — сказал князь. — Теперь женскому легкомыслию положена священная преграда, и если бы когда-нибудь язык твой осмелился нарушить эту клятву и открыть ужасную тайну — то сказанное тобою будет гнусная ложь. Теперь прощай! Спи спокойно, и будь спокойна!

Он ушел к себе.

Будь спокойна! Спокоен ли ты сам, несчастный? Точно ли ты ее ненавидишь, презираешь и чувствуешь к ней отвращение? О! в таком случае ты великодушен, и твое великодушие должно радовать и покоить тебя! Но если вместо того ты ощущаешь в сердце ревность, досаду, стыд и жажду мщения?...

Приближалось время разрешения княгини от бремени, и князь делался более и более заботлив, услужлив, попечителен! Казалось, его собственная жизнь зависела от здоровья княгини. Наконец, ровно через девять месяцев по возвращении князя — княгиня родила сына, имевшего разительное сходство с ее супругом.

Это радостное событие было праздновано с особенным великолепием. Княгиня Дербентская с нарочным прислала своей дочери в подарок коробку с жемчугом и драгоценными камнями, вывезенными из Персии родоначальником князей Дербентских. Стaрый князь Корсунский высыпал на одеяло родильницы две тысячи червонных. Жемчуг и драгоценные камни определила княгиня раздать в монастыри, на украшение икон, к чему князь Ростислав прибавил от себя богатые денежные вклады. Червонцы тестя Княгиня приказала раздать бедным, которым, сверх того, ее супруг повелел безденежно отпустить значительное количество хлеба из богатых житниц княжеского дома. Сотни семейств оживленных такою помощью, благословляли новорожденного.

Наконец молодая княгиня совсем оправилась, и здоровье ее не подвергалось ни малейшей опасности. Вместе с этою переменою переменилось и обхождение князя. Услужливость и нежная попечительность заменились прежнею холодною жестокостью. Несчастная не могла придумать, к чему ведет такое обращение? Неужели цель ее мужа — жить с нею таким образом до глубокой старости или до ее кончины? Княгиня решилась объясниться, и объяснилась; но не с прежним смирением, а с благородною твердостью.

Это раздражило надменного князя. Он отвечал обидными упреками, которые княгиня выслушала, уже не с тяжелыми вздохами и не со слезами раскаяния, а с негодованием. Это была первая ссора, последуемая многими другими!.. Но что же значило такое странное поведение князя? этого он никому не объяснил. Только часто брал из своей библиотеки какую-то итальянскую книгу и читал в ней какую-то одну повесть, которая застaвляла его иногда расхаживать в задумчивости. А какая была эта повесть? Этого никто не знал, также, как и обращения его с княгинею. Но когда пошли супружеские ссоры, то в одну из них Дарья Алексеевна, с разгневанным видом ему сказала: если ты думаешь во мне найти вторую Гризельду, то очень ошибаешься!

Что это за Гризельда? Не та ли, о коей рассказ помещен в Опытах Батюшкова?

Между тем Набойкин возвратился из командировки, и был так бесстыден, что стал просить князя взять его опять к себе. Почему же бесстыден? Он не предполагал, что князю известно его прегрешение. Не он был бесстыден, а был, так сказать, бессмыслен князь, определивший его к такой должности, по которой он обязан был часто навещать дом его сиятельства.

Говорят, что отцы имеют какое-то симпатическое влечение к своим детям, даже и к таким, которых они не знают. Я спрашивал у многих, правда ли это? И все отвечали мне одним смехом. Один только сказал: если бы это была правда, то могли ли бы жены обманывать своих мужей?

Не симпатическое влечение чувствовал Набойкин, когда видел маленького князя, а зависть. Однажды Филиповна слышала, как он, видя малютку, обернутого в богатое одеяло на руках кормилицы в парчевом сарафане, сказал: вот счастье-то, с сей поры уже в кружевах, да в золоте! Не то, что наш брат бедняк!... А Филиповна, которая тогда еще не пила водки, вступилась за княжескую честь и гневно сказала: «ведь это не Елеська Набойкин, который не стоит того, чтобы его и в рогожу завернуть! это княжеский сын! Да!...» Искони была сердита Филиповна!

Гораздо милостивее была княгиня Дарья Алексеевна, и когда Набойкин, по приказанию ее, брал на руки маленького князя, то она с нежностью глядела и на сына и на Набойкина. Мало помалу, мысль: это отец моего дитяти, единственного сокровища, которое делает мне жизнь сносною! — эта мысль начала представляться княгине чаще и чаще, а поведение князя придавало ей более и более цены. Оставленная, презренная своим супругом, княгиня начала чувствовать любовь к тому человеку, который также имел над нею права.

Чрез год после рождения князя Александра, скончался дед его, князь Корсунский. Князь Ростислав должен был вступить во владение отцовским имением. Он принужден был делать частые поездки, на которые нельзя было брать малолетнего.

Княгиня оставалась с сыном. Супруг ее, при каждом прощанье, говорил несколько колкостей, на которые ответом были не нежности...

Меж тем после рождения первенца, тело княгини окончательно созрело и стало непрестанно требовать ласк. Если оно не получало их долго время, здоровие дамы становилось невыносимым, и она уже была готова отдаться первому встречному, кто бы потушил полыхающий в ней пожар страсти. Рядом снова и всегда был Набойкин. И сначала несмело, а потом всё более нагло они стали снова любовниками. Он пользовал княжну не только во время всех отъездов мужа, или даже когда князь был дома. Княжна звала его, торопливо задирая подол и поворачиваясь к нему тучным смуглым задом. Он входил в её срамные губы, имел стоя, как конь кобылу. Она только закатывала глаза и закусывал губу: «Как же хорошо, милый, как же хорошо! Наподдай жару! Покрой свою кобылку!»