Между ними все сладилось. Притворно уступив сначала несмелым, а потом все более настойчивым притязаниям холопа, княжна думала лишь о романтическом опыте, легкой интрижке, никак не влияющем на её благополучие. Натура ее была разбужена нескромными массажами и просила повторения впечатлений. Набойкин был горяч и прупредителен, и повиновался ей как пёс. Его мужское естество, казалось, было больше, чем у князя, и доставляло княгине несравнимое удовольствие неоднократно в течении дня. От его плотской любви княгиня окончательно потеряла стыд и осторожность, что и привело к такому печальному исходу.
Через два дня князь приехал в Москву, оставя княгиню в Успенском. В самое короткое время он умел искусным образом уладить удаление Набойкина. Без всякого, по-видимому, содействия князя, у него за обедом, в присутствии Набойкина, один значительный чиновник заговорил о деле, в какой-то губернии, которое требовало посылки туда надежного и сведущего человека, за что непременно будет награждение. Князь, как будто пораженный счастливою мыслью, предложил на эту поездку Набойкина, который едва верил своему счастию! Через три дня Набойкина не было в Москве.
Вскоре и княгиня переехала в город. Доктора приказали супругам жить на разных половинах. Но князь каждый вечер приходил в опочивальню Княгини! Если бы грозный супруг осыпал ее в это время ругательствами, поношениями, проклятиями — ей было бы это легче того утонченного жестокосердия, которое он оказывал, разговаривая с нею равнодушно, о посторонних предметах, а за истощением разговора зевая, потягиваясь или напевая в полголоса песню. Малейшее движение, каждый взгляд княгини, обнаруживавшие в ней желание или приласкаться к супругу или объясниться с ним — были встречаемы такими гневными взорами, и нередко предупреждаемы таким грозным возгласом: Княгиня!... что смертный холод разливался по ее жилам. И когда в минуты молчания несчастная плакала, то милосердый ее супруг говорил, потягиваясь: «поплакать иногда здорово! Ежели слезы чистосердечны, то они смывают пятна с совести — разумеется, когда есть совесть!» — эти супружеские беседы в святилище брачного союза, оканчивались сухо сказанным: пора спать! и с сими словами Князь уходил к себе.
Понимал ли он какой пытке подвергает совою молодую жену? Наверное нет. Лишенная своего милого друга, а также встреч с мужем и лечебного массажа, княгиня становилась все более угрюмой, разбитой. Целыми днями она лежала в потели с грелкой на животе и не хотела никого видеть.
Прошли месяца с два, и в здоровье княгини оказалась значительная перемена. Князь встревожился не на шутку. Доктор подтвердил его догадку, преважно сказавши самой Княгине при свидетелях: «Это ничего! Это пройдет! Дайте-ка нам Шампанского!... Мы скоро будем не вдвоем, а втроем!... У нас будет маленькой князек, или маленькая княженка... Как маминьке будеш угодно.» При этом объявлении князь покраснел, а доктор шутливо закричал: «гола! ла! Как папахен раскраснелся от радости!» И князь улыбнулся, ухватил за голову сидящую супругу и начал покрывать поцелуями ее лицо. Весь этот день он казался весело-задумчивым. Не мудрено! быть отцом — важное дело!
Наступил вечер, а с ним и час пытки бедной княгини. Но куда девалось теперь убийственное хладнокровие князя? Он уже не разваливается ни на постеле, ни на креслах, не потягивается, не морщится, не говорит о посторонних предметах, и не напевает песни. Нет! С мрачным видом расхаживает он из угла в угол, между тем, как княгиня пребывает в трепетном ожидании: она предвидит страшное объяснение! Прошло более получаса.
«Ну, сударыня!» сказал наконец князь. «Меня поздравили с совершением моего бесчестия; заставляли пить здоровье плода ваших беззаконий, который вы так щедро навязываете на мою шею! Теперь скажитe, что я должен делать?.. Предуведомляю вас, что вы не отделаетесь упрямым молчанием. Я найду средство возбудить в вас дар слова — хотя бы для того, чтобы вы осыпали проклятиями, и меня, и себя и даже вашего, еще не рожденного младенца!.. Говорите, сударыня! что я должен предпринять?»
— Предпринимайте то, что вы знаетe, — спокойно отвечала княгиня. — Я на все готова, и это не мое дело!
«Так! Не ваше дело! Чье же? Не мое ли? Не я ли в чужой род приношу беззаконное рождение? Княгиня! Когда пред престолом Всемогущего вы назвали меня своим супругом, тогда вы взяли на себя обязанность делить со мною бремя жизни. Вы же сами, теперь, отравили эту жизнь; вы покрыли ее незаслуженным позором; вы сделали меня несчастным. Облегчите же мне бремя моего несчастия. Будьте судьею, самой себе и мне. Разберите хорошенько ваше и мое положение, и научите меня, что я должен делать?»
Он стоял у ног Княгини, лежавшей в постеле. Лице его было в тени, и Княгиня напрасно старалась разглядеть, что выражала его физиономия. Но судя по строгому предложению ей самой быть судьею своего преступления — Княгиня возымела ужасное подозрение на счет его намерений. Твердым голосом отвечала она:
— Я уже сказала вам, что готова на все, и на все согласна.
«Согласна? На что согласна?»
— На то, чтобы вы меня уморили и тем избавили себя от стыда... .
Князь презрительно засмеялся.
«Уморить! Ни дать, ни взять как трагическая героиня, которая вынимает из-за пояса кинжал, подает его тирану, и говорит: на! убей меня!.. Прошу покорно, какой великий дух! Умори меня! Не могу жить, если ты не одобряешь моей преступной связи с возлюбленным Набойкиным! Ха! ха! ха!.. Нет, сударыня! Уморить тебя, значило бы чистою и омытою от греха представить на суд Богу, для того, чтобы самому явиться на оный, обремененным тяжким преступлением. Слуга покорный! Я не бросил на тебя камня побиения в ту минуту, когда и гражданские законы были на моей стороне: я поймал тебя в самом преступлении.... и помиловал, простил тебя!.. И если теперь требую от тебя объяснений, то единственно для того, чтобы спасти свою честь, и твою вместе с нею!
Княгиня приподнялась на ложе своем и села.
— Постой, князь! — сказала она; — ты говоришь о прощении, о помиловании, о камне побиения, которого не бросил в меня. Князь! Князь! кроме нас двоих здесь есть невидимый свидетель, есть Бог всеведущий! Не Его ли хочешь ты обмануть твоими хитрыми словами? Простил меня! Боже мой! и в чем же состоит это прощение? В том, что не казнил одним ударом, а осудил на медленное, ежедневное мучение, которое хуже самой смерти! О! как весело мне быть, не супругою князя Корсунского, а его презренною рабою! Как приятно мне быть в зависимости хладнокровного и жестокосердого тирана, в котором ни слезы мои, ни ласки, ни покорность его воле, не могут возбудить малейшего чувства жалости ко мне! Как блаженна я, когда он расточает мне нежнейшие ласки при свидетелях, для того, чтобы наедине я лучше чувствовала его презрительное отчуждение! Вoт твое помилование, Князь! Легче быть побитою камнем за преступление, нежели так безжалостно быть изгнанною из сердца человека, которому я принадлежу! И пусть бы это изгнание было откровенно! пусть бы я, как новая Агарь, была выведена за праг дома супружеского и навсегда лишилась законных прав моих!
Тогда благословляла бы я карающую меня десницу и безропотно подвергнулась бы горькой моей участи! Но теперь — к чему это лицемерие, к чему эта заботливость об ослеплении другихъ? К чему стараться всех уверить, что мы живем как нежные и счастливые супруги? К чему? К тому, чтобы скрыть свой позор, бесчестие своего знаменитого рода, как ты говоришь? Но у тебя было средство, не скрыть, а совсем уничтожить этот позор, раздавить его мощною пятою как презренного гада! Да! помнишь ли ты, что в ту ужасную ночь ты сам объявил о намерении сделать строжайшее следствие? Я хотела тебя избавить от труда; я бросилась к ногам твоим; умоляла выслушать мое признание. Ты с презрением и с колкостями это отвергнул.
Но если бы ты был великодушен, если бы ты принял, не оправдание мое, а чистосердечное объяснение, — о! ты узнал бы в ту же минуту, что преступление, в котором я себя обвиняю, во сто крат более, нежели ты меня обвиняешь; что эта пагубная вина произошла не от неверности к тебе, а от минутного заблуждения, от неопытности, от дурных примеров, которые я встречала.... Да! не от неверности, потому что любила я тебя одного, и в объятиях другого — тебя воображала, этот несчастный.... о котором я охотно бы забыла, если бы могла забыть мое преступление!... этот Набойкин не был ни моим соблазнителем, ни милым для меня человеком! Бог мне в том свидетель!
И если бы ты, в то время, воспользовался благороднейшим преимуществом сильного, если бы ты простил меня.... о! тогда позор твой сам скрылся бы от тебя! Он не выдержал бы яркого света твоего милосердия! Чисто было бы твое супружеское ложе, потому что я омыла бы его слезами раскаяния, освятила бы его молитвами кающейся грешницы, всегда приятными Всеблагому Отцу! Тогда, князь Корсунский! ты возрадовался бы более, нежели отец о возвращении блудшого сына: ты обратил бы грешницу на путь истины и покаяния, и она за это заплатила бы тебе беспредельною, горячею любовью, единственным сокровищем, которым женщина может вознаградить за благодеяния!...
Княгиня закрыла глаза платком, и тихо рыдала.
«Прекрасно! бесподобно!» — говорил князь. «Терпеливо выслушал я весь этот вздор, ожидая, что в заключение будет сказано что-нибудь дельное. И что же вышло? вот что: если бы ты, князь, безропотно покорился участи, общей многим мужьям, благодаря просвещению; если бы ты сквозь пальцы смотрел на беспутство твоей жены, то тебе не было бы так стыдно. А если бы ты мне, княгине Корсунской, дал средство уверить тебя в том, в чем многие мужья уверены, то есть, что они отцы детей своих жен — то я, княгиня, за это наградила бы тебя моею нежною любовью!!
