ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ

Оказалось, что внятно рассказать эту историю в один присест невозможно.

Я долго возилась со второй частью и поняла, что благосклонный читатель имеет полное право забыть с чего история начиналась, о чем и о ком она вообще и зачем ему это нужно вспоминать.

Поэтому я решила дать здесь, что называется, краткое содержание предыдущих серий.

Итак.

В не самом большом городе не самой большой страны живет-поживает скромная заведующая районной детской библиотеки Варвара Ивановна, моя любимая подруга и начальница.

У Варвары Ивановны личная проблема - детская психологическая травма, из-за которой она не выносит близость со взрослыми мужчинами. Поэтому наша Варвара Ивановна влюбилась в мальчика Даниила, который, испытывая к нашей Варваре естественное (но во многом спровоцированное ею же самой) влечение, начинает посещать ее занятия в библиотеке. У Даниила есть симпатичная сестричка Верочка, крайне занятой папа Николай Петрович и зацикленная на самой себе мама Дина. Даню мучают кошмары о том, как он жестоко истязает женщину, которая, как постепенно выясняется, и есть его мама Дина (как оригинально, не правда ли?) .

И тут появляюсь я - студентка (в то время) Валентина Пашина, направленная на практику в библиотеку. И я вся такая талантливая писательница, художница, да и вообще - огонь (хи-хи!) .

А у Дани (бывают же такие совпадения!) тоже большой художественный талант - он здорово рисует голых тетенек и всяческие поебушки. И тут все так удачно срослось, что в библиотеке есть обустроенный подвал (подробности - в первой части) , и мы там с Даней и Верочкой занимаемся (хи-хи!) рисованием и все вместе поебываем нашу любимую начальницу.

А в это время мама Дани строит козни и плетет интриги с помощью своего шофера Бориса. Она вовлекает в эти интриги некую Гречишную Ирину Сергеевну, являющуюся приемной матерью двух мальчиков и одной девочки, с которыми состоит в интимной связи и параллельно приторговывает детской порнографией с их непосредственным участием.

БИБЛИОФИЛЫ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

МАКСИМ

Максим откинул влажную от пота простыню, обреченно вздохнул - сна ни в одном глазу, - и сел на жалобно скрипнувшей под его массивным телом кровати.

Нащупав кнопку на часах, подсветил экранчик - надо же, еще только 3-30, а спальня уже погружена в серебристое марево, еще чуть-чуть - и рассвет. За спиной трогательно посапывала Мышка. Максим оглянулся на разметавшуюся на влажной постели дочку и смутился как мальчишка, ощутив мощный прилив желания при виде ее миниатюрных и пока еще бесформенных сисечек с куполками крупных, но при этом совсем еще детских, как будто слегка примятых сосков.

Взяв себя в руки, Максим встал, и заковылял на кухню, распугивая внушительным рельефным стояком сонную квартирную нечисть. Нечисть жалась по углам и не отсвечивала.

- И никого не встретил: - горько усмехнулся бывший герой-спецназовец, бывший образцовый муж и отец, а ныне...

Максим открыл холодильник, набулькал холодной водки в отдраенный Мышкой, почти невидимый в своей идеальной прозрачности стакан, выпил в два глотка.

Закурил.

Мышка не любила когда он пил. Ничего, конечно, не говорила, но печалилась, и у Максима разрывалось сердце: в эти мгновения она казалась до неразличимости похожей на Любу, но Любы больше нет, а Мышка есть, и Максим переполнен чувством вины как перезрелый плод - гниющим соком.

Ведь это его, мужа, обещавшего беречь жену от всех невзгод и опасностей, не было рядом с ней ни когда ее ломало в раздавленном встречным КАМАЗом такси, ни когда ее хоронили на богом забытом кладбище, ни на сороковины. Все это время ничего не подозревающий Максим выходил со своей группой из зоны "А" после ожидаемого провала изначально обреченного на провал задания. Это он, отец, оставил родную дочь одну в эти первые, самые страшные месяцы после смерти матери, да и в последующие тоже, когда, наконец, вернулся в пустую квартиру с занавешенными черным зеркалами и: и просто выпал из жизни на долгие полгода.

А Мышка молча впряглась в работу по дому, взвалила на себя заботу о нем, сокрушенном утратой и немедленно распустившемся, никчемном отце, и при этом еще как-то умудрялась учиться в школе. Уже потом, после выволочки от начальства и отстранения от работы в поле, когда Максим начал шаг за шагом выкарабкиваться из своей боли, он попытался было снять с дочери работу по дому, но получил решительный и бескомпромиссный Мышкин отпор - мама могла и я смогу!

Казалось, она решила полностью заменить в семье Любу, приняла от матери эту женскую вахту и безукоризненно исполняла свой долг: дом сиял какой-то хирургической, болезненной чистотой, на плите Максима всегда ждал обед, а в шкафу - чистое выглаженное белье и одежда.

А потом: Потом Максим заболел.

***

Максим метался в жарком бреду трое суток и все трое суток у его постели просидела тихая Мышка. Максим не раз потом думал о том, что девочка, наверное, не сомкнула глаз все то время, пока у него был жар. И когда жар спал, она просто в изнеможении упала рядом с ним на кровать и забылась сном.

А к Максиму в ту ночь во сне пришла Люба. Люба была полностью раздетой, но Максим совсем не удивился, только взял ее за руку и потянул к себе, ощущая мучительное, так долго сдерживаемое желание. У него всегда, с самой юности было мощное, ненасытное либидо и привычная ко всему, тогда еще такая живая, такая родная Люба только обреченно вздыхала, когда муж в пятый или шестой раз на дню нетерпеливо стаскивал с нее только что, казалось, надетое белье, и по-хозяйски проталкивал упругую скользкую головку в натруженную, алеющую воспаленными складочками вагину.

Но только эта Люба, Люба из его горячечного сна, как-то растерянно сопротивлялась его желанию, неуверенно пыталась вытянуть ладонь из его железной хватки и неловко прикрывала другой ладонью пах. После очередного нетерпеливого рывка она не удержалась, качнулась, неловко взмахнув рукой, шагнула вперед, чтобы не упасть, и Максим увидел, что между ног у нее какая-то чужая, незнакомая ему вульва, точнее - молоденькая, почти еще детская писька, с редкими, светлыми, слегка вьющимися волосками на гладком лобочке, и из этой письки толчками выдавливается перемешанная с кровью сперма. Сперма сползала вниз по белым, таким желанным бедрам, оставляя розовые потеки, и Максим от этого хотел ее еще сильнее. Жена, казалось, пыталась что-то сказать, но все никак не могла, а потом, вдруг, сдалась, обмякла под мужниным телом, раскрылась, готовясь принять его, он надавил, и она вдруг зашептала, задыхаясь:

- Ну, миленький: ну пожалуйста: ну, тихонечко. . я же еще... девочка:

Максим рванулся, вывалился из сна, и, обжегшись о полные боли глазищи подмятой под ним Мышки, скатился с кровати на пол.

- Ой! Прости, прости, прости! - испуганно зашептала дочка, соскальзывая с кровати. - Я не хотела, не хотела кричать: просто немножко больно: но я уже все: я больше не буду:

Она обнимала дрожащего от ужаса Максима, целовала его мокрое лицо, шею, и шептала, шептала что-то невообразимое, страшное:

- Я же всё для тебя: для нас... всё-всё сделаю! Я же уже взрослая, я знаю, знаю, тебе же нужна женщина, а мамы нет, а ты же верный, добрый: а мне не жалко, даже хорошо: просто немного страшно:

Мышка гладила его по голове и утешала как маленького, лежа рядом с ним на полу, и у Максима вдруг что-то сломалось внутри и он разрыдался в голос.

- Ну, папка, ну, что ты?! - испугалась дочка. - Это же хорошо, что я есть у тебя, а ты у меня, это же правильно, ну: тихо: тихо:

Максим вздрагивал, давился всхлипами, то рычал, как зверь, то скулил, как побитая собачонка, а Мышка робко гладила его грудь, плечи, живот, легкими поцелуями касалась шеи, щек, ключиц, сосков, а Максим не мог шевельнуться, раздавленный ужасом и неизбежностью того, что сейчас происходило - так вершилась судьба.

- Не плачь: - шептала Мышка, и Максим слышал в ее шепоте нежность и страсть, решимость и силу.

Она вдруг села, стряхнула с плеч халатик и повернула к себе отцовское лицо.

- Посмотри, папка, посмотри! - Максим заморгал, ослепленный ее наготой. - Видишь, какая я?

"Нет! Не-е-ет!!!" - корчился кто-то внутри него.

- Потрогай:

Он замотал башкой, замычал, протестующе, но Мышка просто взяла его безвольные руки и прижала его ладони к своим грудкам.

Голова стала звонкой и пустой, а руки, не подчиняясь никаким запретам, уже ласкали девочку, жадно изучали ее тело, распаляя и нежа его.