- Такое чувство, будто матку кто щекочет. Это просто невероятное блаженство, – пробормотала она.

Потом мы долго лежали рядом, я устало поглаживал ее по влажной от пота спинки и попе. Потом Ясна предложила пойти в душ вместе.

Мы стояли в обшарпанной ванне под прохладными струями воды, что упруго бились в кожу, разлетаясь тысячами брызг и увлеченно целовались. Обнимая ее, я скользнул ладонью в просвет меж ее ног и прижал ее к выступающему лобку, зажав клитор между двумя пальцами. Ясна содрогнулась и обеими руками плотнее прижала мою ладонь к своей промежности, расставив ноги еще шире. Мои пальцы плавно и неторопливо ласкали ее раскрывшиеся губки, ненадолго проникая внутрь. Тело ее дрожало и билось, бедра конвульсивно сжимались, она судорожно задвигала задом в попытке ускорить мои ласки и усилить сладостные ощущения. Ясна подняла ногу и поставила ее на край ванны, а руками потянула меня на себя, направляя мой член меж приоткрытых лепестков ее нежных нижних губок и я вошел в нее осторожно, вызвав сладкий стон, а ее пальцы судорожно вцепились в мои предплечья. И тут открылась дверь в ванну, которую мы позабыли закрыть на щеколду и внутрь ввались соседская бабка. Последовала немая сцена, пока до старушки доходил смысл увиденного, а потом – чисто питерская непереводимая игра слов, с использованием местных идиоматических выражений, как было верно подмечено в «Бриллиантовой руке». Ясна, прикрыв грудь и лоно, порскнула из ванны обратно в комнату, чуть не поскользнувшись, а я постарался погасить конфликт со старшим поколением. Все еще эрегированный член серьезно затруднял диалог, если его можно было так назвать. Картина маслом, конечно: старушка-божий одуванчик орет, переходя на ультразвук на голого растерянного мужика со стоящим колом хуем. Я подобрал полотенца, халат и вернулся в комнату. Мокрая Ясна голышом лежала на кровати и кусала угол подушки, давясь от смеха. Под несмолкающий крик впечатлительной соседки я закрыл дверь, бросил полотенца на стул и присел на край кровати. Отсмеявшись, Ясна вытерла слезы тыльной стороной ладони и прохладной ящеркой бросилась мне на шею. Не мешкая, мы снова занялись любовью и это было чудесно.

Так мы прожили с ней целый месяц. Каждая ночь и почти каждый день стали праздниками нашей плотской любви. Она была совсем не против секса и в свои критические дни. Я в ней души не чаял, и меня настойчиво посещала мысль: а что если это она, моя женщина. Та, что для меня? Навсегда. Что мы созданы друг для друга. Я тщетно пытался разглядеть ответ, всматриваясь в ее зеленые глазищи.

А потом Ясна исчезла. Как-то я вернулся, а ее нет. Нет ни ее вещей, ни ее самой. Записки тоже не было. Только на оконном стекле помадой было нарисовано сердце, проткнутое стрелой, со стекающей с острия каплей крови. Я сразу понял где-то внутри, что она больше не вернется, но ждал. Ждал каждый вечер. Ждал безо всякой надежды. Искал по всем театральным и медицинским учебным заведениям. Ни-че-го. Никто о ней не слышал, и никто ее не видел. Холодея от страха, искал по больницам и моргам. И еще мне очень не хотелось думать, что она вернулась в Боснию. О’Генри писал когда-то: «В недрах Большого Города человек подчас исчезает внезапно и бесследно, как пламя задутой свечи». Вот и она исчезла. Почти через полтора месяца выписался из больницы ставший инвалидом мой друг, и мне пришлось съехать. Денег не осталось, до Москвы добрался на попутках – там жил мой приятель, он обещал помощь. Где Ясна, куда она делась, а, главное, почему я, наверное, так никогда и не узнаю. А вот с моим питерским другом я встретился еще раз, последний. На баррикаде у Белого дома 4 октября 93-го его на моих глазах разорвало пулями из бэтээровского КПВТ.